|
Оглавление: ПРОСТО ГЕРОЙ. Вместо предисловия. Часть первая. ТУДА. Он существует. Как провожают самолеты... Калики-моргалики. Финланд ноу гут! Прорыв сквозь ментальность. Часть вторая. ТАМ. Семь штрихов к рисунку "Париж зимний". Два новогодних вечера. Роман без названия. Спад интереса и дождь. Сюрприз ценою в шестьдесят семь долларов. СЕМЬ ШТРИХОВ К РИСУНКУ "ПАРИЖ ЗИМНИЙ". Рисунок выполнен углем на серой бумаге форматом примерно метр на семьдесят сантиметров, в которую когда-то давным-давно и в далекой от Парижа стране со свистяще-шипяще-рычащим названием - СССР, заворачивали в магазинах колбасу и сыр, когда те были... Позже стали заворачивать лишь «Мыло хозяйственное, 0,17 коп. за кус.»... Довольно таки мерзкое было мыло, но разговор не о нем. Рисунок прикреплен заржавевшими от дождей и редкого снега, кнопками к стене дома. Судя по мусору здесь когда-то стояло здание, а теперь от него осталась лишь одна стена с куском крыши и со следами перекрытий, каких-то труб и прочего хлама. Стена осталась лишь одной причине - за нею следующий дом. От тротуара и собственно улицы пустырь с мусором отделен сетчатым забором, заржавевшим еще больше, чем кнопки, держащие рисунок. Дожди, дожди, дожди, редкий мокрый снег, зимой в Париже ужасно... Скоро рисунок будет смыт и останется лишь серый лист бумаги, со следами подтеков, каких-то пятен, весь покоробленный и вздувшийся... Но пока еще можно, если перелезть через ржавую сетку и как-либо поднявшись н уровень второго этажа, разглядеть нарисованное. Изображена данная улица, на и торой расположен пустырь с рисунком, по-видимому зимой, такие же редкие прохожие норовят быстро пробежать продуваемое пространство и исчезнуть в теплой дыре кафе-бистро, по прежнему находящееся напротив, припаркованный «ситроен», старой модели, его-то и не видать, вывеску «Бистро», чуть теплящиеся фонари... Рисунок выполнен профессионально, со знанием дела, не побоимся сказать больше -талантливо, но несколько штрихов к рисунку не помешают, не испортят картины, а придадут большую выразительность, экспрессию, натуральность. Штрих первый. В Париже зимой холодно. И даже очень, если учитывать на какой широте он скотина, лежит. Из-под груды одеял и какого-то тряпья вылезать не хотелось, да и делать нечего... Идти некуда, холодно, с неба сыпет, с не заклеенного окна дует, комната огромна, с высоким потолком, бывшая столярная фабрика все-таки, он выгородил тряпьем себе уголок, но помогало мало. Холодно... Кто ж знал, что здесь такая херня - ни одного знакомого фейса, да какие к черту знакомые в этой дыре, фрез остались в Москве и Питере, доживают перестройку, входят в дикий капитализм постсовка... Просто ни одной приятной рожи, да и откуда им здесь взяться - панки, андерграунд херов, все навороченно-дранные, крутые до не могу, плюнуть в него и на хуй послать, ну и конечно, по западному приветливые - сова, сова и в сторону. Комнаты на этой фабрике чертовой захватили поприличней, в бывшем офисе, а ему на тебе Василий, что нам и даром не надо, фак им в душу... Василий зашевелился, пузырь лопался, так хотелось в дабл, не вылезать на холодину было ломы. Бр-р-р-р...Ну и погодка сранная, что в Питере зимой, так там полный рингушник рингов, звякнул - не те, так другие вписали, на маге Боб, на столе вайн, косячишко-другой, а там глядишь и прилайфоватся-прифаковатся получится... А тут... Василий скрипнул зубами и выставил из-под теплой защиты лицо. Холод полосанул почти как бритвой, аж выбило слезу. Ну блядство в этом сквоте вонючем, лопнешь, сдохнешь, и не одна сука, пока вонять не начнешь, не пошевелится... И какого хрена я не покатил осенью в Грецию с Лораном, гляди - там не так паскудно было б... Василий задумался, грязные волосы длинными, слипшимися, свалявшимися прядями свесились ему на лицо, ширмой отгородив от неприветливой реальности... Давно не стиранная борода сбилась на бок, подбородок и шея под нею отчаянно чесались. В закутке было темно и холодно, низ одной из ширм-штор, какие-то грязные тряпки он нашел на чердаке, шевелились от сквозняка, шузы, он знал точно - были холодные, холоднющие и сырые... Жить не хотелось... Блин, а я летел, как в жопу наскипидаренный, Париж, свобода, интеллектуально-богемная тусовка, есть возможность блеснуть собою, поразить длинноногих парижанок знанием французского и дикими хипповыми манерами... Блядь, какая тусовка, какие парижанки, в Париже нет парижанок, только коровы с Эльзаса да и те морды воротят тупые... Василий снова скрипнул зубами, переполненный хер знает чем мочевой пузырь, было затихший, вновь заныл и загрозился лопнуть, делать нечего, придется идти вниз, В их вонючий дабл, да сортир на бомжовом Казанском вокзале поприличней выглядит, по утрам после уборки, эти руки, сквотеры ебанные, уже кирпичи на пол положили, что б в собственном говне не утопнуть, ну бляди... Штрих второй. В Париже зимой голодно. Василий уже вторую неделю питался одними сухчайшими от старости багетинами, ломать которые приходилось через край подоконника. А за грязным стеклом, умываемом с той стороны струйками непрекращающегося дождя, горе, неоном реклама «Бистро»... Ну а там целыми днями жрали, пили и снова жрали, куда только входит, ну гады, эта тонкая мадемуазель уже во второй раз намылилась за последний час кофе пить... Ни о цвете лица, тварь, не заботится, ни о сердце, еще наверно с сахаром и пончиком, здесь они себя любят, а вес ночью сгонит, с каким-нибудь Жаном или Жаком, что б у них гандон лопнул... Василий заскрипел зубами, натертые до крови старыми багетами десны болели, живот пучило, но уже второй день он не мог просратся - запор. Сейчас бы картошечки поджаренной, на сале, к черту вегетарианство, эту херню на Западе придумали, кто с жиру бесился, и он туда же, дожил до тридцати пяти, а ума придурок не нажил, какое к черту вегетарианство, если родился и вырос в Совке вонючем, вырвался на волю, либертуха пиплы, а жрать-то и нечего, спасибо буржуям - старые багеты выставляют в бумажных мешках после закрытия булочных, а так бы просто сдох бы от голода... За окном серело небо, с него сыпалась какая-то гадость, снег пополам с дождем, Василий стоял возле окна, глубоко втянув голову в ворот старой дранной синтетической куртки, придерживая под горлом наброшенное на плечи одеяло. Мало того, холодно, еще в добавок постоянно жрать охота... Как он оттягивался в Крыму, по овощам да фруктам, м-м-м-м... Да че душой кривить, было и в Совке херово, на макаронах зиму тянул, но что б сухой хлеб глодать... Десны заныли больше, Василий осторожно потрогал кончиком языка нижний левый резец. Все, качается, второй зуб за зиму, а впереди еще два месяца минимум, а до чего два месяца, что изменится? Ну что? Ну на базаре фрукты выбрасывать будут и что? Как бомжара, клошар вонючий подбирать, а ведь летел в Париж полный надежд, как же - губу раскатал, ха-ха, язык знаю, оригинальный художник, из-за железного занавеса...А занавес-то тюлевый оказался, так-то балбесина, и опоздал ты минимум на десять лет, а максимум на всегда... И говна такого, как ты - хоть жопой жри, а от художников прохода нет, куда не харкнешь соплей, так писака... Или на заборе или на стенах в дабле или еще где... А в салонах места нет. Василий резко откинул грязную прядь со лба и с ненавистью посмотрел сквозь мутное окно на бистро. Сейчас бы в хорошей замшевой, нет, замша промокает, кожаной куртке, целых джинсах, в теплых шузах и шляпе с широкими полями сидеть там, а большим стеклом, слегка облокотившись на мраморную доску стола, пить кофе с пончиком, выпускать клубы дыма из пенковой трубки и разглядывать со слегка ироничной улыбкой мадемуазель с тонкими ляжками... Десна заныла от неосторожного движения языка, Василий выругался во весь голос, от души, матом. И добавил, криво усмехаясь - идиот... Штрих третий. В Париже зимой сыро. Особенно если бывший столярный цех отапливается единственным камином, устроенным в шахте промышленного лифта. Эти придурки, сквотеры сранные, заклинили кабину лифта на уровне второго этажа, пробили в потолке лифта дыру и пожалуйста - топи сколько лезет, камина металлическая, дым просто на чердак уходит, и как только эта деревянная мастерская еще не вспыхнула, одному богу черту известно. Наверно насквозь пропитана водой... Одежда сырая, волосы и борода липкие и грязные, может быть липкие от грязи, а может быть и от сырости, ноги постоянно мокрые. Интересно, если б ударил мороз, сдохли бы здесь все наверно, вот бы кайф был бы... Василий оторвался от окна и черных мыслей, подошел к камину. Граф облокотило на камин и прихлебывая бренди, задумался, нет, задумчиво глядел на языки пламени - вслух произнес он и выругался. Бренди, еб твою мать, сейчас бы портвешка вонючего, за милую душу, принял бы так 0,75 на каждый глаз и впал бы в нирвану, Василий сунул руку в черную пасть и пошарив среди остывшего мусора, вытащил относительно крепкий кусок угля. Стул был, вчера я его засунул в эту ненасытную пасть, жрет все подряд, морде горячо, а жопа мерзнет, вот сука... На стене висел лист бумаги, серой, как оберточная, в Совке когда-то в такую заворачивали сыр с дырками, о жратве ни слова, лучше пересчитай не ржавые кнопки. Василий внимательно оглядел кнопки, пришпилившие лист бумаги к стене. Вчера еще было одиннадцать не ржавых, сегодня осталось девять... Сырость, сырость, сырость проклятая сырость, кругом сырость... Он всмотрелся недоконченный рисунок - улица, чуть намеченные фонари, вывеска «Бистро», а там жратва, заныли живот и десны, следом, вспомнилось давнее, фантастическое, давно забытое... Жратва, тепло, сухо вспомнился Крым, захотелось сдохнуть, Василий скрипнул зубами... Ну идиот, он искренне верил, что здесь-то он и раскроется, что здесь-то он и... галереи и салоны будут к его услугам, раскроют свои объятья, а его имя станет известным, кретин, жил бы и жил бы под Москвой у френдов на даче, рисовал бы для души и для быдла заграничного, продавал бы на Арбате, тусовался бы в Крым... Василий сухо зло расхохотался и швырнул кусок угля в рисунок, какой Крым, хохлы-поганцы суверенитет провозгласили, на Арбате мафия в спортивных костюмах заправляет, дачу друг продал и в бизнес подался, а в магазинах от нулей в глазах пестрит, и там херово, и здесь караул... Штрих четвертый. В Париже зимой одиноко. Особенно если ты не француз сранный, а бывший совок, прайса у тебя десять сантимов, щузы и куртка дранные, язык на уровне советской средней школы, правда одни пятерки по французскому были, но когда это было... и живешь ты сам в сквоте сыром среди подонков припанкованных, которые ни чем делится не собираются и ведут себя так, что якобы должен он, Василий, им спасибо говорить, за то что не выгнали под мост... Бляди... В Совке у него и френдов было навалом и герл. В разных городах...В «системе» олдовым считался, а это всегда пионерию привлекает, тянет молодую поросль к умудренному жизнью дубу... Дуб он есть, дубина стоеросовая, славы ему захотелось, прайса и известности, а теперь торчи тут у мокрого окна в холодном и вонючем сквоте, и любуйся, как другие в бистро френдят и фрилавничают... Вон та толстая смуглая вчера с длинным носатым в кожаной куртке была, сегодня кофе пьет с каким-то седым козлом, а он ее за руку держит, ну сука, проститутка! Все у него было - друзья, подруги, было кому позвонить, с кем поболтать, с кем переспать, все было, и все осталось в прошлом, одни воспоминания, но и те уже не греют, только раздражают... Последняя герла в Совке была у него перед самым от отъездом, на выставке одного мазилы он ее склеил, торопливая такая богемщица оказалась, все быстрей ей хотелось, все куда-то рвалась - жить, везде успеть, везде побывать... Интересно, успокоилась или нет? Василий прикрыл глаза и попытался помнить ее ими... Одна пустота, он даже не помнил - худая была или толстая, одна пустота да торопливость запомнились... За окном снова пошел дождь, где-то внизу хлопнула дверь, видать эти сквотеры херовы на промысел пошли, красть, это они так с капитализмом борются, на баррикады пойти духу не хватает, так они по супермаркетам промышляют, ну революционеры ебаные, не даром тут и плакаты есть, и литература соответствующая - Маркс, Кропоткин, Троцкий... Можно было бы гордится, что русские мыслители их направляют и ведут, только какого черта тут гордится, плакать надо... А он в молодости с Лысым Филом, за бутылкой вермута болгарского, о Западе и свободе рассуждали, мечтали о цветочном братстве и празднике Любви, а тут... Суки-революционеры, крадущие по магазинам, дранные крутые быки и стриженные девки с замашками блядей... Дают вроде всем, но только не ему. Штрих пятый. В Париже зимой бесперспективно. Летом он хоть на что-то надеялся, куда-то хоть совался со своими рисунками, бился как рыба об лед, да еще своими эмигрантскими делами занимался, но кончились франки, зарядили дожди, где-то в метро оставил по рассеянности да под вермут местный свою заветную папку, порвались щузы и куртка, и пришел товарищ депресняк... Впереди не хера ни видать, впереди ни чего не будет, рождаться надо было не в Рязани, колыбели русской поэзии двадцатого века, а в Париже, и не в семье электрика и поварихи, а хрен знает кого... И учится надо было не на прикладном, текстильного института, а в какой-нибудь Сорбоне от искусства, то да бы к его тридцати пяти было б все...И слава, и прайса, и флет, и целые шузы... А так одно говно, и морду разбить за судьбу некому, правильно Боб поет - не прижжешь ей паскуде хвоста огоньком, вот и полная безнадега, депресняк долбает у который месяц, сейчас бы закинутся колесом да запить винцом вонючим, и забыться б хоть на мгновение, вспомнить бы все то, что было ништяк и в кайф, вспомнить лето, море, герл, френдов, траву, вайн, жратву, жратву, жр... Ну в рот ее пополам - смачно выругался Василий не известно в чей адрес и сплюнул. В уголках глаз щипало и он зло усмехнулся - ссать меньше будешь, уже как герла, ностальгия выбила слезу у эмигранта и он пополз на коленях к березкам... Какая на хер ностальгия, ебена вошь, да он плевал на эту помойку, Совок вонючий, Родиной зовется, ему бы совсем немного бы, хер с ней, с известностью, продавался бы немного, хоть чуть-чуть и все, так нет же суки, тут от мазил дранных, жопой рисующих и путающих Пикассо с Рембрандом кидать не перекидать... Он по лету, когда шатался с папкой заветной по галереям, щузы бил, насмотрелся на это творчество... Руки оторвать мало, а тем кто покупает - глаза повыбивать! Да на Арбате вчерашний слесарь талантливей пишет, сраку что ли подставляют хозяевам галерей эти писаки от слов писсуар... Сейчас бы напиться, в смерть, в стельку, и по венам полосануть, лечь под тряпку и все. И все... Напоследок вспомнить всех, кого любил, с кем пил, с кем делился последним, и вперед. И все... И ни чего не будет больше - ни голода, ни холода ни сырости... Вечный кайф, порог, к которому он уже дважды подходил в своей жизне, было такое у него, и наконец-то он узнает, что же там так сильно сияет, аж глазам больно... Штрих шестой. В Париже зимой просто нет сил. Ни на что. Аскать ломает и больше чем полфранка в самом лучшем случае не дадут. И то не каждый. Воровать не умеею. Рисовать нет прикола, хотя этот рисунок просто обалденный, видимо его пик, умри, а лучше н напишешь... Улица зимнего Парижа, реклама бистро, фонари, снег пополам с дождем и все отражается, ломаясь и дробясь, в лужах с мусором и в низких облаках. Автор Василий Румянцев, непризнанный гениальный художник конца двадцатого века... Ни на что нет сил. Друзей нет, подруги нет, есть жилье. Поджечь бы его, но тогда точно только под мост. Денег давно уж нет... Улица зимнего Парижа, реклама бистро, фонари, снег пополам с дождем и все отражается в лужах с мусором, низкие облака свинцового цвета нависли над всем эти и ни на что нет сил. Даже на жизнь. Сейчас бы закинутся бы каким-нибудь таким колесом, что б кони двинуть, так где его взять, а пилится нет сил, ни физических, ни духовных... Ночью приснилась какая-то герла, лица он не разглядел, она его хотела, а у него ни на что нет сил... Проснулся заплаканный, но зато трусы сухие, дошел до ручки, уже ночью не приплываю, ребра торчат, совсем скелет стал... Улица зимнего Парижа, реклама бистро, фонари, снег пополам с дождем и все отражается в лужах с мусором и в низко висящих облаках свинцового цвета, и совсем совсем непонятно - где рисунок, а где реальность, голова кружится, десны болят, шатается уже третий или четвертый зуб, ни на что нет сил, ни на что... Зимняя улица, застывшая в лужах, фонари, тускло горящие на серой бумаге, кнопки, все до единой ржавые, реклама бистро, горящая неоном, низкие свинцовые облака, а по ним ползет рыжий таракан, ну а он то что в этом сранном сквоте жрет, интересно?.. Снег пополам с дождем и на рисунке и на улице, и ни куда от него не деться, и ни на что нет сил. Просто нет сил... Штрих седьмой и последний. В Париже зимой хуево. И мерзко... Но очень. И совсем не хочется жить. Особенно, если живешь в собачьих условиях. Хотя многие местные собаки живут в особенно крутых условиях. А бродячим собакам помогает какая-то херовая организация, обклеившая своими плакатами все станции метро, нет что бы о людях позаботится, суки... Шузнякам пиздец полнейший пришел, в бороде вчера вшу поймал, точно чесалась паскуда, мыться негде и холодно, тряпье воняет, как у заправского клошара, джинсы того и гляди сломаются от грязи, а про трусы лучше и не говорить... Носки давно сопрели и развалились на куски, ноги он газетами обматывает, видали бы его френды - не поверили бы своим глазам, неужели это он, Базиль, собственной персоной? да нет же, это просто какой-то бомжара вонючий с Комсомольской станции метро, ваши документы, да я паспорт начальник давно посеял, если не брезгуешь - держи справку со спецприемника... Василий Сергеевич Румянцев, год рождения 1962, место жительства город Парижск, третий колодец направо, хе-хе-хе-хе!.. Василий закашлялся, сильно, с надрывом, до боли в бронхах, до слез. Неужели еще и туберкулез, мелькнуло, так я совсем по штампам загулял - талантливый художник приехал покорять Париж и умер от туберкулеза в расцвете сил... Василий оттер слезы и слезы, зло уставился в окно. В Париже зимой мерзко, особенно если третий день не курил, выходить в холодину и в лужи в рваных шузах ломает, ни жрать, ни срать багеты и от багет он не может, а разговаривает лишь сам с собой... За окном шел или падал мокрый снег пополам с дождем, было или позднее утро или ранний вечер, фонари или не были еще выключены или уже их включили, редкие прохожие кутались в кашне и прятали свои французские носы в воротники, за стеклом бистро было тепло, уютно, сухо...Там веселились и жировали бляди и проститутки сутенеры и бандиты, наркоманы из среднего социального слоя и гомики... Там пропивались наследства и состояния, там... Василий захлебнулся слюной и с силой, со злобой, харкнул в стекло. В стекло бывшей столярной мастерской, расположенной на втором этаже. До стекла бистра было минимум десять метров... А жаль. Клерк местного, 74 отделения «Лион Банк», Жан-Луи Сераль забежал после работы в бистро выпить чашку горячего кофе, перебросится парой слов с хозяином об мерзкой погоде. Хозяин бистро возвышался монументом за никелированной стойкой, монументом самому себе... Проглотив и довольно-таки торопливо, чашку кофе и слегка досадуя на то, что из-за избытка клиентов нет возможности посетовать на плохую погоду и получить заверения от хозяина бистро, что раньше зимы были намного лучше, Жан-Луи вышел на улицу. Ветер, снег пополам с дождем, дома гриппующий сынишка, теплая жена и обед, улыбка тронула тридцати пяти летнее бритое лицо клерка и запахнувшись в пальто, он устремился к желанному домашнему уюту... Сегодня жена обещала приготовить утку с картофелем и цветной капустой, м-м-м-м... Василий понял - это обожравшийся прожигатель жизни, вмазавший в бистро пару-тройку «бурбонов», спешит к какой-нибудь бляде, а в портфеле у него что-нибудь пажрать-выпить для нее. Подождав, когда шикарно одетый мусье поравняется с ним, Василий рванул портфель к себе... Задумавшись о гриппующем сынишке, он ему сегодня купил мягкого розового слона, вот будет радости малышу, Жан-Луи не сразу заметил неприятно выглядевшего клошара, заросшего бородой до самых глаз, как йети. Нашарив в кармане монету, вроде бы как франк, дам ему, пусть выпьет, сегодня особенно холодно, христианская мораль учит - делись с ближним... мысли разлетелись от рывка, правая рука, еще мгновение назад сжимавшая ручку портфеля со слоном взлетела вверх и... О боже, Жан-Луи вскрикнул - нет, нет, так нельзя, черт вас возьми!.. Такая несвойственная ему экспрессия в словах выплеснулась все потому, что клошар убегая, столкнулся нос к носу с вышедшими из-за угла двумя полицейскими и один из них сильно ударил несчастного прямо кулаком в живот... Ни чего не помогло - ни заверения Жана-Луи о том, что он не имеет претензий к эмигранту, не имеющего ни жилья, ни работы, не отказ идти в полицию и писать заявление. Ни чего. Полицейские отдали портфель со слоном Жану-Луи и увели неудачливого похитителя... Там хоть будет что жрать и не так холодно и сыро, как в сквоте, подумал Василий, шаркая рванными ботинками по раскисшему грязному снегу. Над головой тускло горели фонари. ДВА НОВОГОДНИХ ВЕЧЕРА. 1. В пивной «Рассвет», что возле главных ворот Центрального стадиона, было непросто многолюдно, а просто не было мест. Даже можно сказать так - не было места... И не только за столиками, а просто-напросто не было совсем места. Яблоку упасть не было куда. И все это не в связи с завозом свежего пива - те времена ушли во мрак и канули в лету, когда здоровый мужик должен и должен был томится и толкаться в двухчасовой очереди, и все ради того, что б озверевшая и обленившаяся толстая баба в грязном халате, плеснула ему с огромнейшим недоливом кислого и прогорклого напитка под названием «Пиво свеж.Жигул.» в полиэтиленовый пакет, ввиду отсутствия более приличной тары... И пить эту гадость приходилось стоя, стараясь не поставить локти на мерзкий, липкий столик-стойку, а кругом страшная антисанитария и всеобщее бескультурье. Да, дошла и ушла перестройка и до Омска, пришел так называемый дикий капитализм... Но уж лучше дикий да капитализм, чем развитой но социализм! Столики-стойки выбросили на помойку, пакеты исчезли, бабу толи вы гнали, толи убили, неизвестно. Взамен появилось следующее - деревянные массивные столы и такие же стулья, пол и литровые стеклянные кружки, относительная чистота, официантки-девочки с заманчивыми коленками и отчетливыми талиями, а за стойкой возвышался здоровенный армянин Ашот. Хозяин, бармен, друг. В чистой белой куртке, с гостеприимной улыбкой - прахады, прахады, дарагой... И пиво стало совершено иное - пахучее, пенистое, с пикантной горчинкой, пьешь, а все мало. Нет, мест в пивной «Рассвет» не было совершенно по иной причине. Только что отгремела ледовая баталия, омский «Каучук» разгромил с позорным сухим счетом 6:0 новокузнецкий «Шахтер» и мужчины всех возрастов - от... ну пиво отпускается с 18 значит от восемнадцати до... я думаю самому старшему было далеко за семьдесят, всех социальных слоев - от бомжа Гоши до бизнесмена Вадима, включая строителей, карманников, грузчиков, профессоров, фрезеровщиков, учителей пения, студентов и рэкетиров, все сидели за столами, на подоконниках, толпились в проходах между столами, пристраивая батареи кружек - я тут не помешаю, вот тут с краю, с краешку, да можно и друг на друга, у меня всего пяток... другой... Все были возбуждены победой любимой команды, разгорячены пивом и принесенной с собою водкой (у Ашота только пиво, панимаешь, даpaгой), морозцом, лица раскрасневшиеся, красные и свекольного цвета расплывались в улыбках, все говорили разом громко, одновременно, почти не слушая друг друга, вспоминая и смакуя вперемешку с пивом особо замечательные и острые моменты сегодняшней игры. -...да здорово седьмой, Васька-то, подкатил да как щелкнет... -...а судья, судья-то, Мироныч херов, давай свистеть, подлюка... -...ну а Шестолом классно заехал девятому шахтеру, тот не только шайбу с клюшкой потерял, но и нюх... Все в пивной, казалось знали друг друга и были близкими друзьями, но и были лично знакомы и друзья всем хоккеистам «Каучука». Но среди всеобщего гомона, шума профессиональных рассуждений о качестве прошедшей игры и о перспективах выхода в полуфинал и во вторую лигу, особо выделялся один центральный стол. Там особо громко говорили, особо возбужденно махали руками, особо компетентно рассуждали о «подачах» (не путать с поддачей), «щелчках», «коробочках» и прочем, сугубо профессиональном, к этому столику норовили протиснутся все посетители пивной и хотя бы перекинутся словечком, пожать руки или хотя бы потрепать за плечо сидящих тесным кругом здоровенных мужиков. Тесным кругом за заставленным кружками, бутылками, тарелками с растерзанной закуской, столом сидели мужики, а складывалось впечатление - за столом сидели сами победители сегодняшней игры. Хотя в общем-то так оно и было, махали руками и перебивали друг друга бывшие игроки «Каучука», десятилетие назад ушедшие в отставку ледовые бойцы, давняя гордость и цвет омского хоккея, а особо выделялся среди них, и так особенно особых, сам Сергей Мухин, Муха, как когда-то кричали болельщики с трибун своему кумиру. Широкоплечий, рослый, с красным обветренным навечно лицом, о б ожжен ым ледовыми баталиями и морозом, с белыми шрамами на нем, на лице, с увесистыми кулаками, спокойно возлегающими рядом с кружками, почти одного размера... Его рыжие, коротко остриженные волосы топорщились непокорным ежиком, зеленые глаза горели возбуждением от игры, драки с фанатами-молокососами «Каучука», пытавшимися устроить на трибунах бардак. -...слышь, Серега, ты лихо подцепил на крюк этого, с флагом... -...такого блядства в наше время не было - болеть болей, но что б хулиганить на трибунах.. . -...а круто Шестолом забил пятую - как ракета ворвался, двоих с копыт, судья растерялся, свисток из пасти выронил и тут... -так ведь Шестолом у Сереги катался, от тебя же Серый, Витька пошел! А!.. -...катался он у меня три года, я его натаскивал... Сергей Мухин, как покинул большой спорт, вот уже без малого десять лет будет, работал тренером в школе олимпийского резерва. И прогремевший, отметившийся сегодня двумя забитыми шайбами и во обще классной игрой Виктор Шестоломов был его воспитанник. Бывший конечно, но есть чем гордится... -...привет Муха, привет, а помнишь ту игру, в 8, с новосибирским "Динамо", ты тогда подковщика к доктору отправил!.. -...Поздравляю Сергей, от души поздравляю... -...Игрокам «Каучука» старого состава физкульт привет!.. -...пустые кружки я заберу, мальчики, еще пива? Сколько? Ашот, сюда еще двадцать пять... Била пенистая струя в кристально чистые кружки, тарелки с еще не тронутым зеленым горошком и розоватой семгой плыли в переполненный зал, деньги струйками и ручейками текли в кассу Ашотy, от шума казалось, вылетят стекла и морозный, уже ночной воздух ворвется в прокуренный, с запахом пота и высыхающей одежды, пролитого пива и мочи из туалета, зал. Кружки звенели об кружки, бутылки брякали об стекло, изредка раздавался звон разбитого - это один знаток отечественного хоккея показывал другому, как можно было увеличить счет с 6:0 до 12:0... Сергей Мухин с улыбкой глядел на бывших товарищей по команде, утирая пот синим шарфом висящим на крепкой жилистой шеи, когда-то они вместе, плечом к плечу, взламывали защиту противника, разносили в пух и прах все домашний заготовки неприятеля и вгоняли одну за другой шайбу в ворота...Свистели судьи, разлетавшиеся во все стороны игроки противной стороны теряли клюшки, шайбы, шлемы, зубы и наглость пополам со спортивным задором и злостью. Сергей Мухин славился особым талантом. Особым талантом, проявившимся еще в юниорах - тренер выпускал Сергея в критическую минуту, когда казалось всем, что уже все, противник разгромил «Каучук» наголову и победа вот-вот свалится в жадные руки неприятеля... Сергей как буря, как меч возмездия, как тайфун, врывался на поле со скамьи запаса, пронзал одновременно, так казалось, в нескольких местах защиту противника и даже иногда забивал решающий гол. Но иногда, чаще же всего удачно перепасовал более удобно расположенному на льду товарищу по команде...И уходил снова на скамью, на этот раз штрафников, на две, пять минут, а иногда и до конца игры. Так как главная специализация Сергея выла совершенно иная - поставить на место зарвавшегося противника, наказать особо наглого, невежливого игрока, наивно считающего, что он может безнаказанно применять все дозволенные, а особенно не дозволенные приемы. Нет, Сергей Мухин не подставлял клюшку, не бил исподтишка локтем в лицо, он был игроком старой жесткой школы, давшей прославленному спорту много славных имен. Сергей Бесстрашно, на огромной скорости сшибался грудь об грудь с подковщиком, то есть специалистом исподтишка пнуть коньком по ноге, один, а не вдвоем, устраивал такую «коробочку» особо лихому игроку, что трещали ребра и борта поля, ну а кому из противников было это все не по нраву и пытался он ударить прославленного Муху, то летели на лед клюшка и перчатки, и пока подкатит судья со своим свистком - от противника оставался лишь фарш. Никогда Сергей не пускал в ход ни клюшку, ни коньки - старая школа, стальные кулаки, отменное здоровье, свисток судьи, Мха отправляется на скамью штрафников до следующего критического раза, наглеца уносят на носилках или уводят под руки сотоварищи, так как разъезжающиеся ноги плохо держат... Есть что вспомнить и после сегодняшней игры, хотя они, старая гвардия, сидела на трибунах, а не рассекала лед. Хулиганы-фанаты, молокососы-сопляки, ни разу не стоявшие на коньках, не державшие клюшку, не нюхавшие хоккея, пытались устроить скандал и драку с малочисленными болельщиками, приехавшими из Новокузнецка. И. Серега с друзьями, и просто с болельщиками-омичами, нормальными мужиками, так влили этим дудящим и вопящим с флагами в шарфах, что когда на трибуны прибежали менты - уже все было кончено. Разбитые как шведы под Полтавой, теряя зубы, шарфы, флаги и дудки, бежали сопляки в сторону выхода, на ходу выкрикивая угрозы. Вот смеху-то было, только об чьи-то зубы костяшки разбитых пальцев ноют, да ни чего. -...как думаешь, Серега, в полуфинале выиграем?... -...Муха бей, Муха бей, подкинь им ... -...да ладно, когда это было... -...мужики, а давайте вмажем за наш хоккей! А?!.. Езда в холодном ночном троллейбусе, не топят гады, отрезвила (почти) и слегка погасила возбуждение. Сергей глядел в темное, покрытое разводьями льда, окно, на проплывающие мимо огни фонарей, рекламы и кое-где светящихся окон домов, с улыбкой вспоминал уже прошедшее, да, уже прошедшее как двенадцать минут, воскресенье. Не плохое было воскресенье, не плохое... Отличная игра, давно он уже не видел такой отличной игры, драка с сопляками-хулиганами, неплохо он врезал тому, с флагом на толстенном древке, а какого хера новокузнецких обижать, а? Им и так херово, 6;0 не шутка... С друзьями посидели хорошо, пиво у Ашота свежее, хорошее пиво, а вот водки он зря выпил, зря, завтра будет желудок болеть и в висках стучать, зря, но зато посидели хорошо, когда еще так соберемся, все работа, работа, семья, жены да дети, у всех дети как дети, а у него сплошное несчастье, в маму пошел-получился, спорт его не интересует, зато два языка уже знает в двенадцать лет, но в морду дать - ни-ни, очкарик, обижают его в школе, не сильно, но все ж... -Следующая остановка улица Энтузиастов! - простужено прохрипел над головой динамик и Сергей медленно начал вставать с нагретого сиденья, троллейбус был полупустой, если не сказать пустой, кроме него еще два человека впереди и все... Да, сын у него не удался, а он то сам и отличник был, и спортсмен, и в морду дать в три секунды, а вот сын-то... Дорога от остановки до дома полностью отрезвила Сергея. Снежок хрустел под ногами, из сугробов вдоль тротуара выглядывали верхушки кустов, на синем небе горели фонари и звезды, слева горой возвышалась родная школа, темнела загадочно, десять лет он там отучился-отхулиганил... Слегка щипало щеки и выбивало слезу, морозец норовил залезть под пуховик, от заводских выбросов закладывало вонью нос. Завтра, нет уже сегодня, да сегодня на работу, из пацанов делать настоящих мужчин, а вот из сына родного не сумел, не получилось, на коньках стоять не умеет, надо же, у Мухи сын на коньках не стоит, скажи кому - не поверит, зато два языка знает, обалдеть можно, английский и испанский, я то в школе немецкий учил да не хера не помню, а в институте так в обще туфта сплошная... Обалдеть можно, два языка... Сергей свернул в притихший, с темными окнами двор, фонари стояли в инее, бросая загадочный свет ему под ноги, елки и тополя уснули, остатки кустов... тут вот и думай - радоваться или плакать... -Папка, папка пришел! - повис на крепкой шеи Сергея толи радость, толи горе... -Пусти, я холодный, замерзнешь...- бормотал Сергей, ероша руками рыжеватые, его, его, волосы Димки и с улыбкой смотрел на жену, вышедшую в след за сыном в коридор. С чуть смущенной улыбкой, все же за полночь, а они не спят из-за него... -Нy как сыграл твой «Каучук»?- поинтересовалась жена и отняла Димку - простудится. -Му-хи-ин-н, - укоризненно протянула она, почуяв букет Ашотовой пивной и сложив укоризненно губы бантиком. -Мухин... -Да посидели с ребятами у Ашота, наши всыпали новокузнецкому «Шахтеру» 6:0, ну и на радостях по пиву, - Сергей задумался и решил уменьшить наполовину. -Да и выпил, немного - шесть кружек всего... -Папка, папка, а у нас обалденная новость! - Димка скакал в тесном коридоре, мешая Сергею раздеваться. -Дима, что за слово такое? - жена качнула укоризненно годовой. -Да у нас все в школе так говорят! -И учительница? - вскинула высоко брови жена и повела Сергея на кухню, кормить остывшим ужином. -Все, все и училка, и директор! - развеселился двенадцатилетний вундеркинд. Сергей потрепал по рыжему ежику - его сын, его, и дал легкого подзатыльника, совсем символичного: -Не сочиняй, Димка, не сочиняй, директор таких слов, я думаю, не знает. А что у вас за такая новость? Двойку наконец-то получил или кому-нибудь нос расквасил? -Мухин, Мухин, все бы носы расквашивал, дожил до 38 лет, а на уме все одно, ну чисто мальчишка, руку-то об кого опять побил, - ворчала-ворковала жена и успевала все сделать - усадить скачущего сына, поставить чайник на плиту, подогреть и положить котлеты и картофель на тарелку, нарезать хлеба, налить чая, крепкого, сладкого, как любил Сергей. -Так что за такая обалденная новость? - не выдержал Сергей, заинтригованный переглядыванием жены и сына, перемигиванием, хохотками и таинственными улыбками. -Скажете или нет?! -Дима выиграл на городской олимпиаде испанского языка первое место и... - торжественно начала жена и сделала таинственную паузу, что бы подчеркнуть торжественность момента, но сын не выдержал стиля и закричал, закричал, подпрыгивая на табуретке всем худеньким телом. -П! Я еду на Канарские острова! ...А еще я хочу вам сказать, что очень сильно скучаю по вам, и по снегу, и мне очень жаль, что Новый год я проведу здесь, хотя тут и красиво, особенно в центре острова, а вот на побережье совершенно ни чего нет - одни отели и бетон. Да, я совсем забыл, когда нас возили на озеро Сория, это прямо в центре Гран-Канарии, мы видели голых туземцев, совсем диких, их местные цивилизованные жители называют «хипанос», я думаю по-английски это будет «хиппис», так один из них, тоже совершенно голый, с длинными волосами как у рок-певца и огромной бородой, ну точно Карабас-Барабас, услышав, как мы между собой по-русски кричим - не поверите, папа-мама! по-русски, совершенно чисто, обратился к нам... А когда узнал, что мы из Сибири, то не удивился, а начал расспрашивать и когда узнал, что я из Омска, так прямо пристал ко мне - откуда из Омска, где учился. Я сказал, что в 133 школе, так он начал расспрашивать, как моя фамилия, я не хотел говорить, а меня Ленка окликнула, я уже вам писал про Ленку, дылда и дура, но мы дружим, хоть нас и дразнят, но это не главное. Ленка крикнула мол Муха, идем, и туземец спросил - не зовут ли моего, то есть тебя, папа, Сергей, и не играешь ли ты в хоккей... Я сказал, что ты тренер по хоккею и откуда он знает тебя по имени, а он и говорит - я учился с твоим папой в одном классе. Папка, неужели в вашем классе учился туземец с Канарских островов, ты мне об этом ни когда не рассказывал?! А еще мы с Ленкой решили, когда вырастем, поедем в Южную Америку, жить к индейцам... Сергей задумчиво уставился в окно, за которым падал уже новогодний снег и слышались чьи-то пьяные крики... Сзади подошла жена. -Ну что, Мухин, вспомнил туземца, который учился в твоем классе? Или это шутка Димки? -Ты знаешь, Мая... Учился у нас в классе хипарь, а не туземец, с восьмого ушел, не стал дальше учится... Потом я слышал его посадили за что-то. Толи наркотики, толи антисоветчина, толи и то и другое... Одним словом я больше о нем не слышал. Но по описанию Димки подходит... Как там у него... Сергей уставился в густо исписанные листки знакомым почерком сына и намел: -Вот... Его остальные туземцы зовут Володья, носит очки и невысокого роста... А того хипаря с нашего класса Володька звали и очки носил с первого класса... -Так вот вы где спрятались! А мы уж думали - куда это хозяева подевались, скрылись в спальне, уж не задумали еще одного Димку или Гальку сделать-заделать, - развязно-пьяный голос ввалившегося в спальню друга семьи Ивана отвлек Сергея и Маю от размышлений об судьбах одноклассников и странном тождестве туземца и давешнего хипаря, сгинувшего среди суеты прошедших дней и событий... -Пойдем, Мухин, бери его Ваня, сколько можно письмо от сына читать, второй день его из рук не выпускает, ну - гости ждут!.. Дружными совместными усилиями Сергей был вновь водворен за праздничный стол, в круг друзей и родственников. Гремела музыка и тосты, с голубого экрана известные пародисты и сатирики метали стрелы и копья в адрес новоявленных хозяев жизни - бизнесменов, банкиров, рэкетиров... За окном падал снег, уже давно часы пробили полночь, отсалютовав ему шампанским, все ударились кто во что горазд... Танцы, разговоры о довольно-таки туманном будущем в связи с наступавшим по всем фронтам капитализмом и все остальное, что именуется среди простых советских, пардон, российских людей ни каким либо скучным словом типа «праздник» или на западный манер - «холидей», а энергично-удовлетворенным - хорошо посидели... Выбравшись из-за стола, из вязи анекдотов, рассказов об службе-работе и соседях, Сергей вышел на засыпанный снегом балкон. Где-то вверху блестели звезды сквозь кружево падающего снега, мороз норовил окрепнуть и стать действительно январским... Впереди возвышалась шеренга бетонных «хрущеб», но построенных уже во времена бровастого любителя орденов... Далеко-далеко, на горизонте, что-то смутно виднелось... Приглядевшись, Сергей увидел переполненный зал с огромной елью посередине, густо завешенной самодельными игрушками младшеклассников работа, разноцветные огни подмигивали, грозя перегореть или устроить пожар, накликаемый инспектором пожарной службы... Вокруг ели кружились пары в так называемом медленном танце. Приглядевшись, он увидел и себя - молодого, с красным обветренным лицом, с непокорным рыжим ежиком волос, в отличном белом свитере и наглаженных матерью серых брюках... Он танцевал с красавицей, с первой красавицей школы, Леной Тополянской, из параллельного 106... Лена умерла от алкоголизма через шесть лет после того новогоднего, а правильней сказать - предновогоднего вечера... Вдруг лабухи, школьный вокально-инструментальный ансамбль - Шеф, Змей, Заполя, Лера, Тунгус, нет, они не бандиты, это просто школьные прозвища, прервали медленный танец, усладу и флирт, возможность флирта между партнерами и заиграли, залабали изо всех своих электрических сил так называемый быстрый танец... То есть попросту шейк. Все задергались, запрыгали, стихийно стали образовываться круги и кружки, индивидуальные пары рассыпались под грохот музыки и совсем рядом, почти рядом с балконом, отчетливо-отчетливо, как будто здесь руку протяни - заденешь, Сергей увидел своего бывшего одноклассника, каким-то непонятным образом превратившегося сейчас, то есть в письме, то есть... Сергей запутался, одноклассник, ставший туземцем Канарских островов, был рядом с балконом. Он был длинноволос, с похабными рыжими усами, в пиджаке из какой-то цветасто-полосатой шторы, в штанах клешенных минимум на полметра, в рубахе с какими-то разводьями и туфлях на платформе толщиной в ширину ладони... Одноклассник скакал, кривлялся, что-то напевал... К нему уже устремились с двух сторон, как акулы на жертву, распорядители новогоднего вечера - Аркадий Андреевич, старый пень-майор в отставке, ныне военрук и Софья Лазаревна, завуч и по совместительству хранительница заветов... Одноклассник Сергея, Володька Шутов, да-да, Шут! нарушал местные правила поведения таких мероприятиях сразу по двум причинам, по двум пунктам - не являлся уже учащимся данного заведения и танцевал излишне развязно, оскорбляя пуританские чувства администрации школы... Сергей прислушался и из-за завесы снежной метели и грохота местных битлов до него донеслось напеваемое будущим заключенным, будущим туземцем Канарских островов, а сейчас всего лишь кривляющимся шутом, хипарем местного разлива... Донеслось пение, распеваемое этим самым Володькой, еще не знающего своей судьбы: Шмонкиндрот, шмонкиндрот, Пляшет маленький народ, Водит, водит хоровод... А на балкон со слегка замерзшим Сергеем и на зал с огромной елью в центре падал снег сразу с двух новогодних вечера. РОМАН БЕЗ НАЗВАНИЯ. Сначала все было прекрасно. Осчастливив своим приездом чистенькую бюргерскую Германию по приглашению «Общества дружбы между Западом и Востоком», отдел литературы и поэзии, Джон Нарофоминский впервые в своей жизни, ну за исключением протоколов в ментовской, стал Евгением Самохиным, молодым, но подающим блестящие надежды писателем. Пишущим в авангардно-андерграундно-сюреалистическом стиле об известных сторонах советско-постсоветско-российского общества... И даже уже напечатавшим в тогда еще, начало перестроечном, провинциально-неотделившимся Минске, книжонку тиражом пятнадцать тысяч, но наделавшим довольно таки много шума в узком круге российской богемы и ставшая известной всему постсоветскому пространству... Книжонка прогремела в основном в связи с блестяще недописанными портретами и характеристиками литературно-жизненых героев, совершено запутанностью сюжета и полным нежеланием автора следовать хоть какой-либо логике. Можно сказать, что такого чтива свет еще не видел и только по одной причине - такого до сих пор на одной шестой не печатали большим тиражом, только в служебных, психотерапевтических целях или же с целью |изучения. Но вот плотина оказалась прорвана книга - двести сорок две страницы под названием «Ассенизатор на небе» разошлась с шумом, но издатель, решившийся на этот эксперимент, прогорел. Обанкротился... Увы, это реалии современной литературной жизни России - вроде бы успех, книгу рвут, о ней говорят и пишут, но почему же банкротство? Совершенно другое издательство, основанное каким-то пиратом только для напечатания одной книги, выкинуло на рынок ОДИН! МИЛЛИОН!! экземпляров «Ассенизатора...» . Естественно, не заплатив ни копейки Джону. Потом было интервью в «Московском Козломойце», какая-то молодая-неизвестная журналистка из «ЮНОСТИ» напечатала об этой книге разгромную статью, перепечатанную некоторыми другими "рупорами демократии", но кто же не знает, что наиболее разгромные статьи подогревают интерес читателя к... Вспомните «Лолиту», «Тропик рака», ну и конечно «Это я - Эдичка!»...Ажиотаж, нездоровое волненье, ругань и вот результат - книгу рвут, тиражи растут, гонорары пухнут. Но не в России. Джон почивал на лаврах, лежа на холодном чердаке одной полузаброшенной дачи, которую хозяева предоставили ему как сторожу, на осенне-зимний период с целью сохранности от злоумышленников. Джон валялся в тоске и одиночестве, не имея прайса ни копейки, будучи голодным и без каких либо перспектив на будущее, лавры были жестки и несъедобны, как...Как раздался громкий стук судьбы в дверь внизу и... Сначала все было прекрасно. Джон превратился в Евгения Самохина, хайра оказались чисто вымыты, джинсы и остальной прикид не попиленный, в кармане зашуршали марки и забренчали пфенниги, ни кто не говорит, что в бешенном количестве, но о завтрашнем дне не приходилось думать. Правда, он и раньше не сильно задумывался об этом иллюзорном завтрашнем дне, но совершенно по другим причинам. В виду отсутствия именно этих самых шуршащих и бренчащих (парадоксально! как ни странно, но верно) плюс менталитет. Все же при хайрах прошествовал не много, не мало, семнадцать лет и к своим тридцати пяти был закоренелым хипарем, с соответствующим менталитетом. «Общество дружбы между Западом и Востоком» предоставило Джону грант. То есть не сильно большую, ни и вовсе не мизерную пенсию продолжительностью один год. Для осчастливлевания человечества следующим гениальнейшим произведением. Все это так внезапно свалилось на не подготовленную голову Джона, что он чуть не заболел Чуть не стал инвалидом умственного труда. В общем чуть крышу не сорвало у хипаря. Сначала все было прекрасно. Если говорится такое, то подразумевается, что в дальнейшем будет наоборот. Но не всегда. Джон наслаждался счастьем, свалившимся на его волосатую башку. Жилье в прекрасном городе Дюссельдорфе, с памятниками средневековья и современными супермаркетами, жилье размером с одну комнату, но с полным набором коммунальных услуг, совершенно новые джинсы и ну совершенно ни кем еще не ношенные шузы, деньги на жизнь, получаемые раз в месяц по чеку в банке, так что даже если ты и хипарь с четко установившимися асоциальными установками на жизнь, то все равно невольно зауважаешь себя - ну Джон, ну ты даешь, ну ни хера себе! За этот халявный год Джон повидал многое. В кислотно-травянной Амстердам, и вольный город Копенгаген, и оттяжные города южной Испании, и богемный Париж...Летом стопом, зимой на автобусах «Евролайн» исколесил он почти всю Европу. Но вот как-то получил и совершенно незаметно для себя истратил последний чек от того гранта, на последние пфенниги позвонил в «Общество...», там вежливо поинтересовались в очередной раз его творческими планами, его творческой жизнью, бюрократы факовы! и не услышав ни чего положительного в деле написания гениальнейших произведений, развели руками. Прямо по телефону... А через два дня пришел хер управдом с хером полисом и оказался Джон на улице, в качестве того, кем и был на самом деле. А какого-такого в чужие сани лез? Не туда садился.?! Да, сначала все было прекрасно... На город Аликанте мягко опустилась летняя средиземноморская ночь...Украл, но думаю простится. Крепость на горе, возвышающаяся над городом, скрылась в темноте, ярко горевшие огни на набережной ресторанов и кафе подчеркивали отчужденность пляжа, песок был еще теплый и как всегда с вечера, мягкий, где-то вдали бродили тени искателей приключений на свою жопу и влюбленные. Джон лежал под дранным тонким одеялом, устремив свой взгляд в не проглядываемую морскую даль... Над головой разгоралось ночное небо звездной пылью, где-то за тучкой одноглазо светила луна, ленивые мысли вперемешку с выпитым вином бродили в голове. От чего ушел Джон, к тому и пришел, какой из тебя к черту писатель, одно дело наковырял говна на тусовке, другое дело настоящая книга, грант проел-пропил-протусовал, а что сотворил? Ни хера... Какие-то тени подошли поближе к неудавшемуся писателю, но видимо удовлетворив свое не праздное любопытство - бомж, не турист, даже рюкзака нет, отвалили дальше, по своим темным ночным делам. Глаза уже закрывались под тяжестью дневных впечатлений, голова грозила вот-вот оторваться и улететь в страну снов, как снова какие-то тени решили нарушить его, Джона, уединение и покой, и усевшись чуть ли не на ноги, прикрытые уже упомянутым одеялом, на совершенно русском языке завели какой-то разговор. -...Понимаешь, Василий, найти новое имя не так-то просто. Если б читатель знал, из какого говна приходится извлекать жемчужину гения! У меня в издательстве две девушки свою юную красоту губят на прочитывание графоманских опусов. Ты не поверишь - по сорок-пятьдесят рукописей присылают в неделю... -Да все я понимаю, Николай, все. Но вдруг эти самые твои юные дивы пропустят нового Аксенова или к примеру, Соколова? И что тогда? Ну ладно - человечество потеряет, но переживет, ему не привыкать, человечеству сранному, сколько оно уже потеряло за свою историю, шут с ним. А как вот с самим писателем? Ему какого? Я ведь хоть и старый, и поживший, но отчетливо помню, как посылал свой «Звездный» в «Юность» и трясся, считая дни и не досыпая ночей... -Ну а как быть, как, научи, Василий, научи, век благодарен буду!.. -Я не знаю... Может быть не юных див посадить на эту работу, а кого-нибудь с искуствоведческо-фиологическим образованием?.. -Так он же сука, с филологическим, зарежет-выкинет любой авангард, ведь он гад, на Шолохове с Авдеевым воспитан...Он же... Раздалось бульканье, отчетливо говорящее Джону, что взволнованный неизвестный, но тем не менее издатель, запивает свое волнение чем-то. Затем раздалось смачное кряканье, но не утиное, а такое, знаете, после вкусно выпитого и жеванье. Затем все тот же голос продолжил: -Вот смотри, Вася, я нашел этого, Калинкина, рассказы он писал клевые, из жизни работников крематория. Я его напечатал, а он гад! с другой книгой, с романом «Дым над трубой» ушел к этой суке, к «СеверНорд корпорэйшен» мать их за ногу... Ну есть ли совесть у этого сжигателя трупов, ну скажи мне, Вася, есть или нет?! -Конечно, Коля, нет, но ты в следующий раз, как найдешь талантишко, так ты его в кабалу, договор, мол так и так, в течении десяти лет преимущественное право на рукописи принадлежит издательству и так далее... -Вася, друг, дай я тебя поцелую, френд ты закадычный, юристом ко мне не хочешь пойти? А?! На полставки...Хе-хе-хе-хе-хе! Ну давай, давай выпьем Василий, за новые таланты, может лежат они рядом, а мы и не знаем об этом! Давай! За таланты! И снова бульканье, выведшее Джона из себя. Откинув одеяло, валявшийся рядом талант подсел к импровизированному столу, состоящему из какой-то местной газеты, густо засыпанной дарами - оливки в банке приличных размеров, увесистые, но тонкие ломти сыра и ветчины, наломанный белый хлеб и несколько бутылок с местным, испанским продуктом. -Здравствуйте, я слышал вы здесь передачу вздумали открыть - «Алло, мы ищем таланты!», так вот разрешите представится - Евгений Самохин, автор «Ассенизатор на небе», не слышали случайно?.. Одна из теней, материализовавшись в лунном свете в довольно толстого, с усами и потрепанной мордой, дядьку лет шестидесяти, отдаленно похожего на писателя Аксенова, громко поперхнулась и далеко выплюнула чем-то не дожеванным в сторону набегающих волн прилива, другая тень, оказавшаяся тонким и лысым чуваком лет сорока, широко открыла рот и уставилась на Джона. По общей композиции сцена напоминала сцену из «Ревизора», заключительную, сокращенный вариант, из-за многочисленных отпусков в театре. Хлопанье по рукам, плечам и лбу, себя и друг друга, знакомство и разливание местного продукта по пластиковым стаканчикам, разглагольствования об путях отечественной и космополитической литературы, обсуждение будущего договора и книги, рассказ об задумках и проектах, похваливание все же оказавшегося мэтра, а не неизвестного дядьки с мордой, все это слилось в единую сонату-сюиту и первые утренние лучи осветили вовсе не святую троицу. Вдоль отступающего перед наступающим утром, отлива по жесткому песку бегал какой-то любитель бега трусцой, какие-то толстые тетки в ярких купальниках с визгом трогали воду в волнах жирными ногами, красивая девушка разминалась явно после бурной ночи, даже не сняв своего помятого вечернего платья, какими-то йоговскими упражнениями, одним словом утренняя пляжная жизнь города Аликанте. Для полноты картины добавим - местные бомжи под ободранной пальмой еще не проснулись, полиция еще не доехала до пляжа. -Ну что, Евгений, двинем пожалуй в сторону отеля. Для начало примем душ, затем континентальный завтрак, ну а уж потом подпишем договор. Ты адвоката имеешь? -Да я, Николай, рюкзака не имею, все мое имущество вот эта торба, дранное одеяло и флейта, кормилица-поилица, если б не она - с голоду сдох бы. Не хотите ли Василий и Николай, послушать пляжного фавна, так сказать утренняя соната напоследок? -Давай, давай, посвисти и пойдем... Нежные звуки японской пластиковой флейты далеко не последней фирмы на рынке музыкальных инструментов, раздались над медленно заполняемым пляжем. Они поведали об любви и нежности, об безгранично огромном мире, в котором так трудно найти свое место хипарю из далекой заснеженной России, прожившем большую часть своей жизни под гнетом идеологии, милиции и общественности...Звуки лились, разглаживая хмурые лица местных бомжей, проснувшихся под ободранной пальмой, просветляя лицо полицейского, излишне засмугленное было видом остатков пикника ночного, толстые женщины казалось потонь-утонь, словом потоньше стали под звуками флейты, зовущей в отличии от громогласной трубы не в поход за счастьем, а в страну земляничную, что притаилась где-то там, за синими холмами и зелеными озерами, есть, есть город золотой, а в городе том и звери невиданные, и в обще, сплошной ништяк и оттяг, только надо найти город-то тот, да и дойти до него, а уж там-то сплошной, ой мама! и лаф, и кайф, и все пучком... Писатель Василий плакал тихими светлыми слезами в усы, склонив свою, когда-то обкокненную голову, видимо вспомнил молодость свою стиляжью, звезднобилетную, издатель Николай грустно смотрел на грязно-голубое море, все в барашках пены от проходящих мимо кораблей, видя там то ли таланты ненайденные, то ли свою прежний жизнь...Слегка мрачноватую, слегка подловатую - комсомол, стукачество легкое, ни идейное, а просто ради карьеры подлой...Прости Господи меня, отряхнул прах прежнего от ног своих, печатай теперь то, за что раньше на райкоме разбирал-критиковал, спасибо перестройке... А солнце вставало все выше и выше, подгоняемое звуками флейты, и уже не просто светило, а уже и грело, как положено сентябрьскому солнцу над испанским городом Аликанте, вот уже и крепость-памятник исторический, осветился и заиграл государственным флагом в лучах, вот и дальние виноградники осветились, родя и выращивая для потребления местный продукт... А писатель Василий все плакал и плакал, а издатель Николай все грустил и грустил, а вновь найденный талант Джон Нарофоминский все играл и играл на флейте, а монеты все падали и падали в измятую, как жизнь, газету с остатками вчерашних новостей и ночного пиршества... Через неделю, помещенный издателем Николаем в дом, довольно уютный, гостеприимный и светлый, принадлежащий его другу Сергею, веселому инженеру на французском заводе «Рено» зарабатывающему на жизнь, Джон уселся за стол. Перед специально для него купленной печатной машинкой «Оптима». С уже вставленным белоснежный листом бумаги. Осталось только вознести руки и начать. Начать можно по разному, например - Сначала все было прекрасно...Но это штамп. Или - на город Аликанте мягко опустилась летняя средиземноморская ночь...Ну, Джон, это ж голимый плагиат, на Патриарших тебя не поймут. Или - глаза уже закрылись под тяжесть дневных впечатлений, голова грозилась вот-вот оторваться и улететь в страну снов, как снова какие-то тени решили нарушить его, Джона, уединение и покой, и усевшись чуть! ли ни на ноги, прикрытые уже упомянутым дранным одеялом, на совершенно русском языке завели какой-то разговор... К концу второго месяца заключения в доме веселого Сергея, Джон добил роман. Триста тридцать девять страниц стандартного формата с интервалом в два и пять...Чего - знающий поймет, не знающему объяснять неблагодарное дело. За окном падали желтые и красные листья, пахло дымом, французская осень пришла, грустно подумалось Джону, вот уж и осень пришла... Роману не хватало лишь названия. Это был совершенно не сюрреалистический, совершенно не авангардный, совершенно не андеграундный роман. Это был такой типичный роман об эмиграции и тоске, потерянной любви и беспорядочных половых связях, одним словом такой типичный роман об солнце, вине, молодости (спасибо В. Гребенщикову) , помноженный на тоску эмиграции и густо приправленный горечью одиночества пополам с запахом безнадежности. И все густо замешано на псевдофрейдовских хипповых заморочках, а попросту говоря - хипповый вопль-стон-высокая нота об жизни на Западе. Издатель Николай забрал роман без названия и уехал в Германию. Сергей со смущенной улыбкой посетовал на грядущий ремонт и посоветовал один милый пансион для дальнейшего проживания. Тем более, что издатель Николай оставил скромный аванс в счет будущих бешенных гонораров. Зима пролетела совершенно незаметно. Где-то перед Новым годом кончились прайса и Джон снова вышел на улицу с флейтой. Пальцы мерзли и грозили отвалится, губы издавали фальшивые ноты, но собранных к вечеру франков, а затем песет, так как Джон перебрался вновь в милое сердцу Аликанте, вполне хватало на еду и местный продукт. Что б не так грустно было жевать еду, сидя на пляже под ободранной пальмой. Затем пришла весна, к его флейте присоединилась одна неплохая гитара с длинными черными волосами и не менее длинными ногами, жить стало ночью да и днем теплее и веселее, прайса в фарфоровую тарелку с голубой полоской туристы стали сыпать все больше и больше...И наконец-то как-то вечером, после покупки еды, местных продуктов и гандонов, увы, хозяйка гитары, француженка, была наслышана об сексуальной революции, но боялась ЭЙДЦ, так вот, после покупки всего жизненно необходимого, у Джона осталась небольшая сумма совершенно лишних денег. И он, оставив Люси во временном одиночестве под все той же ободранной пальмой, направился в один из многих здесь телефонных пунктов. Телефон популяр по-местному. -Алло! Это издательство? -Да. А кто с нами соединился из далекого далека?.. -Это скромный писатель Евгений Самохин, автор "Ассенизатор на небе" и романа без названия... Не мог бы я переговорить с издателем Николаем и узнать об судьбе своего романа? -Алло! Это Николай на проводе, хо-хо, Кремль на проводе, как дела, Евгений, я те6я искал у Сергея, ты что от него свалил, он в обиде... - .........................................................................?! -Ну ладно, ладно, это ни чего...А как у тебя в обще дела-то? -А как там дела с моим романом?.. -С романом?! С романом?.. А ты разве не в курсах?! Все в курсе, а ты значит нет?! Вот так дела, ты разве не получил гонорара, мы же тебе его на счет положили и продолжаем отчислять проценты, на счет класть, ты что же, в банк не ходишь что ли, ведь в договоре прямо указано - мол так и так, на счет номера такой-то, не помню, ты у себя в договоре посмотри, ну ты даешь старик, мы тут ждем от тебя следующий роман, ищем тебя, все газеты только о тебе, твоей книге и пишут, о тебе и Клинтоне, сейчас только два героя газет, ты да Билли... Джон с улыбкой смотрел на улицу Аликанте, живущею своей вечерней жизнью под фонарями и за столиками уличных кафе - туристы, проститутки, сутенеры, жигало, альфонсы, полицейские, бомжи, цыгане, чем-то неуловимо отличимые от местных аборигенов, хотя и те, и другие, такие же черные, вертлявые, разноцветно одетые...В рубке надоедливо гудел какой-то голос, болтающий об какой-то ерунде, Джон аккуратно повесил трубку и вышел из кабины. Заплатив по счету, он с удивлением уставился на листок бумаги, странно, о чем это он мог говорить с каким-то там Мюнхеном и где это?.. Теплый вечерний ветерок пахнул в лицо и осторожно вытянул из пальцев счет за телефонный разговор, какой-то договор, какие-то деньги, банк, какая-то суета-сует, надо идти под пальцу, там Люси и ужин, а завтра снова будет день, музыка, люди насыплют немного или много прайса в тарелку, полис издалека пригрозит дубинкой? а ночью снова будут звезды и любовь... Так же как и сегодня, так же как и вчера, так же будет и всегда... Джон проснулся рано утром от холода, залезшего к нему под дранное одеяло. Рядом сопела в своем личном спальном мешке Люси. Вдали кто-то бегал и кто-то занимался гимнастикой. Странный сон приснился, видимо крышу срывает, какой-то издатель Николай, какой-то писатель Василий, Сергей с домом, роман, надо же, видимо нужно прекратить мешать траву с вайном, а то уже крыша стала протекать, надо же, даже приснилось, что с Люси я стусовался после романа, кстати, как там я его во сне назвал?.. А, без названия... Джон повернулся, что-то твердое уперлось ему в бок, он с огромным удивлением вытащил из-под себя кирпич в глянцевой обложке...Ни хера себе...На белом фоне огромными синими буквами было выведено кириллицей - «Роман без названия». Сверху, совсем мелкими буквами - Владимир Борода... А сначала все было прекрасно. СПАД ИНТЕРЕСА И ДОЖДЬ. Над Парижем продлилось нево и все вокруг стало мокрым. Деревья, припаркованые машины, фасады домов, тротуары и мостовая...Усы из-под капотов проплывающих мимо меня редких машин, напоминали волны, разрезаемые форштевнем катеров, фасонистый пиджак и полосатые клешенные брюки мгновенно промокли, раскисли и потяжелев, стали холодить не хуже морозильника, ботинки потерто-золотого цвета хлюпали и издавали неприличный звук... Почти как из кабинки общественного сортира, волосы намокшими прядями липли ко лбу, очкам, щекам, борода служила исправным водопроводом или дождеводом между небом и моей собственной грудью... Одним слово потоп, небеса разверзлись и это был знак свыше. Но я его не послушал и разгребая ногами лужи и потоки, руками ежесекундно протирая заливаемые тут же очки, брел вдоль нескончаемого ряда домов, совершенно не видя ни архитектурных излишеств, ни прочих достопримечательностей Парижа. Только иногда, останавливаясь, я пытался разглядеть за потоками воды нужный мне номер... Но до него было как до неба, как до рая, как до счастья. В этом дожде я был одинок как былинка, как перст или перс, ни одного прохожего, сумасшедших нет, окромя меня, даже собаку в такую погоду не выгоняет, только я дурак, прусь неизвестно куда, неизвестно зачем... Хотя лично я знал - куда зачем, что ищет он, кинув дом родной и так далее. 268, до нужного мне номера больше сотни домов, может быть вернутся назад, но назад еще дальше, чем вперед, не идти же мокрым, а что, мокрых не пускают, ого, какая глубокая лужа, черт с ней, щузам конец, да что с ними, ох ни чего себе, под водосточную трубу попал, ну все... Я был мокр, нет, я был полностью мокр, тоже слабое определение, одним словом усы, рубашка, ну я не знаю, волосы на моем личном брюхе и во всех остальных потаенных местах, были так мокры, как будто я собрался мылится... Меня уже стал пробивать озноб, зубы стали выстукивать какой-то ненавязчивый пока еще ритм, что-то на вроде легкого джазца, такого, знаете, ресторанно-эстрадного, без негров и саксов, но впереди еще все впереди, чвак-цвак, брыт-тым-чвак-цвак... Дождь внезапно, как у долбанных классиков, мол как и начался - так и действительно взял и кончился. И сквозь залитые очки с прилипшими прядями волос я увидел вожделенное - нужный мне номер, над воротами красивого дома, без каких либо намеков на домофон. Все было скрыто за железной решеткой времен видимо Наполеона, Вкруг ни одной французской души... А как же попасть туда, ведь са-ми га-ды ад- рес ука-за-ли... Еще немного и я засохну, зубы выбивают чечетку, джаз сменился вульгарной блатной чечеткой, такой знаете - чеп-ца-ца, чеп-ца-ца, шманс-лападрица-ца... 3а решеткой мелькнуло чудо, показался какой-то абориген, выходил абориген боком, стараясь не пропустить меня, такого мокрого, туда, за сетку, во двор красивого здания, куда я так стремился сквозь вселенский потоп через весь Париж пешком, а все потому, что у меня в кармане ни одного сантима французского, черти б их взяли... Отодвинув аборигена мокрым решительным плечом, врываюсь под неодобрительные взгляды в чистенький, зеленью елок усаженный дворик с блестящими окнами и стеклянными дверями, аж пять подъездов, ой мама!.. И ни на одном нет нужной мне вывески. Ну так может так и надо, ведь КГБ, хоть и перекрасилось в связи с перестройкой, есть оно, организация нехорошая, вот и конспирируются, бедолаги, прячутся... Ну а как же мне их отыскать?.. Какая-то мадемуазель французская, с тонкими ногами, на таком хорошем, французском, что мол потерял, клошар мокрый, то есть если на великом-могучем, бомжара, в нашем чистом огороженном дворе с елками? Так это - тычу совершенно раскисшим номером в нос француженки бдительно-вежливой, мол вот, глянь родимая, мать-тетка, пытаюсь сквозь родную чечетку проговорить хотя б по-английски, мол ищу, но не получается, а из всего французского, знаю только "сова", но птица эта здесь не уместна, но девушка не дура все же, разглядела в комке раскисшем иероглифы незнакомой ей кириллицы и указала рукой - вон тот подъезд. А он собака, конспирация херова, то же только изнутри рукой или снаружи ключом открывается, и что же мне теперь - сдохнуть возле этого подъезда, сжимая размокший номер «Русского слова» в правой руке... Кто-то въезжает в Париж на старом, вот-вот сдохнет, так называемом коне, кто серебристым лайнером, птицей чудесной прибывает, кто-то по старинке, поездом есть... Я же приехал стопом. Просто вышел на окраину, застроенную бетонными панельными башнями знакомого стиля, на окраину Барселоны, это такой городишко завалялся в начале Испании, на побережье самого Средиземного моря, там еще памятник Колумбу стоит, вышел и так запросто поднял руку. Запросто, как будто на окраине Жмеринки, Конотопа или там ну не знаю, Чухановки что ли... И меня сразу взяли. Не прошло и недели... Всего двое суток стопил. Мой дом - моя крепость, так говорят туземцы с туманного острова Альбион, испанцы говорят проще - пошел на... в... и все на великолепном языке Сервантеса. Интересно, старик знал такие слова или нет? Испанцы в большинстве своем считают - во-первых - если у тебя нет автомобиля, то езди автобусом, во-вторых - а вдруг ты террорист-маньяк-грабитель, в-третьих - зачем тебя брать такого - волосатого, бородатого, неизвестно куда едущего, а тут по ти-ви про ЭЙЦС говорят постоянно, то есть про наш родимый СПИД... Дикие люди и только, простопил я двое суток и застопил какого-то сумасшедшего испанца, видимо не смотрящего ти-ви, а потому решившегося меня взять. Потом было много, разных, разговорчивых и не очень, французов и немцев, чайников-частников на блестящих мерседесах-ситроенах и драйверов на огромных, с космическими кабинами, грузовиках-дальнобоях, мелькав автозаправки с мотелями, летел под колеса хайвей, огороженный сеткой и столбами, где-то за ними мелькали городки, мосты и замки, веселые красивые деревеньки, и прочий оживляж пейзажа, разбросанные в непринужденной манере среди лесов и полей великой Франции (Испания давно уж кончилась). Интересно, в букваре у мелких французиков, есть слова про великую и нерушимую или это только русско-советское изобретение? По пути из Барселоны, что я там делал? Так я и до Парижа к концу рассказа не доберусь, ну ладно, буквально в двух словах - отдыхал от ничегонеделания, подробности в следующий раз, ну значит, из Барселоны до Парижа со мной было множество разнообразнейших приключений. Например, на одной из бензоколонок у меня кончились малочисленные и так, деньги и я испытал легкое чувство, нет, не опасения, а голода, но ЭТО чувство быстро развеял какой-то турист-не турист, одним словом собственник богатого авто, после моего многословного и увы, безграмотно английско-ручного разъяснения, поделился, как сказано в Библии, поделился чем мог и быстро уехал... Были и дождики, ночевки перед даблом, пардон, туалетом, в виду теплоты помещения, что только не перенесет едущий стопом от Барселоны до Парижа путешественник, и нет ни какой благо, вот именно, творительной организации, что б оказала помощь убогому. Нет, не чухонцу, фины как раз с прайсами, то есть с бабками, ну с тугриками-марками-франками-финиками путешествуют, а вот куда же деться волосатому?.. Посвятившему жизнь не цивильному облому, а... а вечному служению на благо и пользу... Ну в общем, хипарю, запутавшемуся в изысках и застрявшему перед довольно таки чистым сортиром на своем тощем бэге, рюкзаке! рюкзаке, с целью поспать, вместо того, что б быстренько добрался до потопа в Париже... Уф, доехал! Париж встретил легким туманцем, дымком от многочисленных жаровен каштанов, запахло пионерско-лагерным детством, и багрянцем уже воспетым тем самым А.С., гением всех времен и народов... В Париже была осень... По реке Сене, мимо всех памятников архитектуры и развалом с букинистическим барахлом вдоль набережной на незнакомом мне французском, плыло говно... Не вульгаризм, а правда. Девушки были слегка толсты и во все не задумчивы. Но это был как всегда Париж осенью. Что это значит - осень в Париже? Тем более для человека с тощим бэгом и остатками поделившегося туриста-не туриста?.. Ну как вам сказать... Ночевать где-либо на вроде Понт-Шалтрез или там в саду Инвалидов уже холодно, дождик будит легким накрапываньем на фейс-морду, дворник шаркает по дорожкам метлой, одним словом, не комфорт. В сквоте, брошенном доме, захваченным местными представителями андерграунда, морды делают, французские, хоть я и по адресу пришел... Немец один дал, видимо вспоминают 1813 год, а что - я их звал что ли в Москву, да еже ли я морды начну делать, за Крым, за Москву сожженную, за Одессу 1918, так меня тогда точно не впишут и придется мне ХЛЯТЬ В Инвалидов сад, ну а после пары ночевок и как раз инвалидом станешь. Вписали, дали ночлег на обжитом чердаке, так сказать проявили андерграундную солидарность, и действительно - андерграунд и хипарь объединяйтесь! Жрать только не приглашают, так мы и сами с усами, нам приглашение не требуется, сова-сова, ай ноу спик френч, ноу проблем? о'кэй, уан проблем - аи ноу гут спик ингланд, ай спик рашен, ду ю спик рашен? ноу? уй, какая беда, а какую херню вы сегодня сварганили? Ну и месиво, если б понимали - я бы все вам высказал, а так приходится жрать. В Париж я приехал, как и любой другой приезжающий, если он конечно не турист, с твердой целью определенной - покорить его. Париж то есть... Так как привез гениальнейший роман всех времен и народов. На совершенно оригинальнейшую тему в совершенно оригинальнейшем изложении, совершенно гениальнейшем написании... Про то, как власть совдеповская хипаря по лагерям и тюрьмам трюмовала и жить не давала, как хотел. И приступил я к покорению. -Алло! Это издательство «Имка-Пресс»? -Да... -Я хотел бы встретиться с вами. Я писатель... -Понимаете, мы имеем материала вперед на два года... И вообще - в Европе спад интереса к русской литературе. И гудки, гудки, гудки... Судорожно листаю толстую телефонную книгу, привязанную цепочкой к телефонной будке, бульвар, темнеет, пронизывающий ветерок гонит цветной мусор и пожухлую листву... -Алло! Это издательство русской литературы... -Извините, мы печатаем словари и учебники. И гудки, гудки, гудки... В трубке сплошные гудки, как над фабричным поселком Гандоновка ранним вонючим утром. Судорожно листаю телефонную книгу, полдень, сиротливое солнце пытается выглянуть сквозь шторы серых туч, слышится гомон французской толпы за спиной, телефонная карта, одолженная у знакомой представительницы альтернативной молодежи по имени Клеманс, подходит к концу... Все когда-нибудь кончается, деньги кончились давно, и кредит на карте норовит закончится... Судорожно листаю телефонную книгу, висящую на цепочке, из бистро слышен звон посуды и раздражающий запах. Пахнет горячей едой... Хавкой несет, люди, а я уж полмесяца горячего не жрал, да и холодного не вволю. Одних овощей и фактов хоть продавай... После маленького базарчика, торгующего на углу невдалеке от сквота, остается вдоволь, хватает и мне, и сумасшедшей, одетой в несколько пальто, и тому клошару в разорванных кроссовках с испитым иссиним лицом... Судорожно листаю телефонную книгу... Все. Больше нет издательств, говорящих и печатающих на русском языке. «Русское слово» оставил напоследок, лично, с глазу на глаз, тогда не решатся нахамить, вежливо послать в жопу, за горизонт, ну сволочи... Иду пешком, делая огромный крюк, так как не имею плана местности города Париж и боюсь заблудится. И в метро боюсь, сел разок, попался контролерам, засветил свою шведскую ксиву, подарок приятеля ив Стокгольма, данные переписали, но хоть и отпустили, но напряг был, ни их на хер... Иду пешком, ориентируюсь по бульвару, от площади Бастилия по этой широкой улице к площади Революции, и эти туда же, площадь Революции, мало им России, так еще и свои сранные революции увековечили... Это кто мне машет из автомашины, может не мне, так нет ни кого рядом, может все же мне, я же договаривался... -Здравствуйте. Садитесь скорей, здесь нельзя останавливаться. А я вас сразу узнал по вашему описанию. Лысоватый, с красновато-альбиносным лицом, с водянисто-голубыми глазами, одет во что-то изжеванное. -Меня звать Владимир... -Меня тоже, значит тезки. Вот здесь можно спокойно встать. Ну, давайте ваш гениальный роман. Нервничая, достаю из сумки три густо исписанных больших тетради и вижу вытянувшееся лицо. -Так у вас не машинокопия?. . -Где же я машинку возьму, я думал вы и поможете перепечатать... -Ну знаете, - тезка крутит в замешательстве головой и выдает. -У вас в таком виде не одно издательство не примет. Ни одно... Я то думал... -И что мне теперь делать?.. -Я вам дам один телефон, это старая графиня, ну дочка графа-эмигранта, она любит помогать разным молодым писателям. Попробуйте, позвоните, желаю удачи, всего хорошего... Стою на пустом бульваре имени какого-то мудака, сжимая в руках телефон старой графини, почему-то любящей помогать молодым писателям... Надо же, не спросил -ни где живу, ни на что, ни как эмигрировал... А по телефону был вроде бы доброжелательный, представился журналистом, желающим начать свое дело... Издательское... На него случайно, паскуду, выскочил, дозвонившись до какого-то мудацкого издательства, печатающего только на русском, но только религиозную литературу... А я что, роман о революции написал, что ли... Где же больше бога, как не в советских лагерях, чем же мой роман не Новый завет и не Евангелие от Владимира, об грешниках и мучителях, чудесах и чудотворцах, об грядущем приходе мессии, избавящем от семидесятилетнего плена власти бесовской... Ни чего не было интересно тезке, спасибо за телефон ветреной графини, ишь ты, молодых писателей любит... Надо же... -Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома, после третьего гудка вы можете оставить сообщение для меня и свой номер телефона, я вам перезвоню. -Алло, я молодой писатель, нелегально бежал из СССР, так как легально выехать не получалось, несмотря на перестройку. Я написал роман, но он у меня в рукописях, а надо в машиной копии, не могли бы мы как-то встретится... Дождь, пустынный бульвар, голые деревья. -Алло... -Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома, после третьего гудка вы можете оставить сообщение для меня и свой номер телефона, я вам перезвоню. -Алло, я вам звонил и вчера, и позавчера, у меня нет телефона, у меня нет ничего, мне нужна помощь, как писателю, я написал роман, про то, как сидел шесть лет за политику, хотя не занимался ею, я просто хипарь, мне не куда звонить... Дождь, пустынные улицы, голые деревья. -Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома... -Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет дома... -Это телефон госпожи Лазвоновой. Сейчас меня нет... -Это телефон... -Это телефон... -Это... -Это... -.............................. Господи, помоги мне, дай силы... -Я вам звонил, две недели назад, неделю назад, я звонил вам уже двенадцать раз, вы бываете дома или нет?.. Мне нужна помощь, я писатель, я написал роман, мне нужна помощь, у меня нет телефона... ДОЖДЬ, голые деревья, голый бульвар, голая площадь, голый мокрый Париж... -Это телефон... Каюсь, господи, каюсь, я сказал на последний импульсы телефонной карты все, что думал об старой графине, ее автоответчике, и все в том самом духе, и тем самым языком, на котором говорил долгих шесть лет... За высоким забором, потому что другого там не понимают... И еще добавил кое-что из народного - матом, перечислив ее родственников и те позы в сексе, которыми я хотел бы попользовать ее родственников и ее саму... Я думаю, меня все же можно если не простить, то понять. А автооветчик я с тех самых пор просто ненавижу, как личного врага. Все же я попал за стеклянные двери. Через два часа... Я поднимаюсь по чистой лестнице, чем-то напоминающую лестницу в приличном доме в Питере, подальше от ВОКзалов... Добротные двери с глазками, резные перила и литой метал, фонари на площадках, сквозь цветные стекла-витражи даже пытается мелькать что-то похожее на солнце. Сзади остаются мокрые следы, с меня капает, чавкаю, того и гляди - раскисну напрочь, расклеюсь и развалюсь. Дверь с аккуратной табличкой на французском и русском. Редакция газеты «Русское слово»... Дверь закрыта на замок, ах да - конспирация, надо же, конспирация, и не найдешь сразу, хотя газета продается на любом вокзале в киоске, я последних пять франков потратил на нее, а в ней адрес, вот черт, раскисла... Звоню. Дверь открывает настороженная особа неопределенных лет, лицо в паутинке морщин, очки, что-то серое одето, ростом не удалась. -Вам кого? -Может быть я могу войти, я промок до нитки под этим ливнем. -Входите, - все так же по-русски и с очень и очень большим сомнением тянет из себя особа, я оказываясь в святая святых. Коридор обыкновенной питерской комуналки, только не вытянутый, а квадратный, у стен пачки газет, еще какие-то коробки и бумаги, полуоткрытые двери, запах учреждения, несет канцелярией, здесь-то и клепают на зло КГБ или как их там сейчас зовут, газетенку подрывную... -Понимаете, я писатель, - особа с недоверчивостью разглядывает мою мокрую бороду и слипшиеся в сосульки длинные хайра. -Я вам звонил, я написал роман, мне очень, очень нужно увидется с господином Гинзбургом... -Видите ли, - особа явно мне не верит, принимая за агента КГБ или как их там. -Видите ли, мы издаем газету, а не романы, да и в обще - на Западе спад интереса к русской литературе, так что мы вам помочь ни чем не сможем... -Ну а повидать господина Гинзбурга я могу?.. Мой голос дрожит, нет, не от обиды, я замерз, я то что, мне говорят «пошел вон», так я за последний месяц вроде бы привык, даже как бы... -Видите ли, господин Гинзбург сейчас находится на симпозиуме в Германии, симпозиум по правам человека в свете перестройки, очень важная тема, вернется лишь через неделю... Спускаюсь по лестнице ведущей вниз... Пошло, банально, штамповка, но ведь я был не в подвале, а потому точней не скажешь. В руке бумажка с телефоном господина Гинзбурга... Когда он вернется с симпозиума, да с симпозиума по правам человека, а как же! права человека, я смогу ему позвонить... Только где взять франки на карту, как протянуть эту неделю, но ведь должен же он меня понять, сам чалися за политику, срок мотал, баланду хавал, по трюмам-карцерам гнил... Должен. Неделя пролетела незаметно. Один андерграундно-панковый тип с дредами на башке подарил мне карту, где-то минут на пять, должно хватить, главное договорится, встретится. Погода установилась на ясно-хмуро, холодно, но без осадков, фрукты-овощи разнообразились старыми багетинами от булочной, там их на ночь выставляют в бумажном мешке, жить можно, спасибо буржуям, неделя пролетела почти незаметно! Прожил я ее в ожидании звонка и разрешении если не всех своих проблем, бог с ними, со всеми, с романом разобраться, а там уж видно будет, куда, как... -Алло, ваш телефон мне дали в редакции газеты «Русское слово», я писатель, написал роман... Меня перебил сытый голос, голос, не раз слышимый мною в очередях и в общественном транспорте в Совке - крикливый, самоуверенный, самодовольный: -Послушайте, молодой человек! Сейчас в Европе спад интереса к русской литературе! Но даже не это главное, главное - передайте Родине спасибо за перестройку! Если б не она, нас бы не сняли с финансирования и не было бы спада интереса к русской литературе!.. Давно уже в трубке гудки, гудки, а у меня в голове все голос господина Гинзбурга - передайте спасибо... И снова пошел дождь. СЮРПРИЗ ЦЕНОЮ В ШЕСТЬДЕСЯТ СЕМЬ ДОЛЛАРОВ. ...на этом заканчиваю писать, так как всего не расскажешь в письме. Лучше давайте вы всей тусовкой прилетайте сюда, устроим, оттяжный сэйшен! Крепко обнимаю за худые плечи и целую волосатые фейсы. А в мешке для вас сюрприз. Помнящий вас все тот же Алекс. Алекс оторвался от письма в далекую Россию и задумчиво уставился в даль. На пустынном пляже, совершенно не оборудованном и не цивилизованном, одним словом «фрибич», не было ни одной живой души... Сверху пекло солнце, развалившись на голубом небе без единой тучки- облачка, огромные ленивые волны правильного морского цвета набегали неторопливо на пляж и рассыпались пеной и брызгами, огромные волны Тихого океана... Смешно, местные аборигены кличут океан похипповому - Пацифик Оушен... Мирный мол, не агрессивный... Солнце жарило на совесть, все же Калифорния, не Аляска... Синее небо, легкий бриз, огромные волны, дальше читай у классиков... Подняв песок столбом, голым смуглым задом рядом плюхнулся Рича, хипарь с бывшей братской Югославии. -Ты райт вестка? Дома? Ма, па? - по международному поинтересовался Рича, тряся мокрыми хайрами прямо на вестку. Хоть океаном пахнуть будет. . . -Ноу. Френдам. Хипис Рашен. -О, о'кэй, гут идей! А монинг небо ту монинг райт майн френд, словен хипис! -Ну и ништяк. Катись к герлам, поинтересуйся футом. -О, я катись, ты райт, финиш и плис, катись там, - Рича махнул рукой в сторону пальм, виднеющихся вдали. Там был оборудован крохотный, но уютный кемпинг. Две стареньких палатки, тент, натянутый между пальмами, нехитрая кухонная утварь и чисто дикарский очаг, изготовленный из остатков холодильника. Алекс остался один на один с океаном и своими мыслями. Мысли набегали лениво, как и воды океана, и так же лениво уходили в никуда сквозь песок... Уже полтора года бывший гражданин бывшего СССР Алексей Крутов тусовался с маленькой, шесть человек, считая и его, три пары, коммуной. На Западе, на вожделенном Западе, на родине хипов, в Мекке всех хипов мира, в солнечной Калифорнии самих хипов оказалось раз, два и все...Злого, твердого, агрессивного андеграунда хоть жопой ешь, а своего брата - волосато-ленивого, обкуренно-мирного, любвеобильного и торчащего с какой-либо малости, ну например с толстого полиса-негра, с пыхтеньем накачивающего спущенное им, Алексом, колесо служебного джипа... Днем с огнем не сыщешь... Хорошо, с рейнбоувской тусовки имел он ринг, по тому Нью-Йоркскому рингу его встретили хорошо и перебросили к Риче, Джеки, Джону и Илис, позже прилайфовала к нему, Рашен Крези, Тима, Тимка, смуглая полумексиканка, полунемка, сам черт не разберет, она и сама толком не знает, кто ее олдпринты и где ее Родина... А Рашен Крези она его прозвала, Тимка, за сдвиги по фазе, на которые, если честно говорить, что уж греха таить, богат Алекс, слов из песни не выкинешь, что есть, то есть... То колесо у полиского джипа спустит, до бензоколонки пылить и пылить за поддувом, вот и остается лишь пыхтеть, ну и умора было глядеть на того черного... То к туристическому автобусу киоск неработающий привяжет... Звону и крику было - ужас! Видать хулиганское детство во дворах трущобных окраин Москвы даром не прошло и не дает спать спокойно... Алекс улыбнулся, вздохнул и поставив дату - 2.07.95г., расписался еще раз, машинально - Алекс Рашен Крези. Спрятав письмо в карман потрепанных шорт, валяющихся рядом и подхватив их и остальное нехитрое барахло - полотенце, мешок с сюрпризом, отправился к пиплам под пальмы. Увидев подходящего Алекса, Тимка взвизгнула и бросилась ему на шею. Из потока обрушившихся на него английских слов, выстреливаемых девятнадцатилетней герлой с пулеметной скоростью и почти без пауз, Алекс уловил главное - Тима соскучилась сейчас будем обедать Джон поймал на чьей-то брошенной предположительно или запущенной что вероятней плантации какие-то овощи Джени с Илис и конечно под ее Тимкиным руководством изготовили обалденное блюдо... Заткнуть фонтан слов можно только поцелуем и не одним, так как. Тимка норовила вырваться и закончить распирающее ее сообщение. Блюдо было действительно обалденным, так как его главным и основным компонентом (по крайней мере с точки зрения Алекса) был перец «чили». Огонь, бушующий в горле, желудке и кишках, пришлось залить огромным количеством пива из пластиковой канистры, благо оно, пиво, имелось... Отдышавшись после обеда и выкурив в круговую запрещенный властями штата «пот», Алекс упал на песок и предался своему обычному состоянию - лени, ничегонеделанию. Тимка улеглась рядом, выставив худые загорело-грязные пятки и упругие ягодицы палящему солнцу. Хорошо... Тенек от пальмы, ветерок от океана, ровный гул води, солнышко, в голове легкий туман, в животе тлеет обед, прибитый пивом... Хорошо... Тонкие пальцы герлушки быстрыми зверьками забежали в жесткие от соленой воды, длинные хайра Алекса, а огромные темные глаза пытливо глянули прямо в душу. -Ю райт френд фор Москау? – на удивление медленно и нарочито неправильно, что б было понятней Алексу, спросила она. -Йес... -Ю... Ю сэд?.. -Ноу. Ай смайл, - Алекс расхохотался, но Тимка покачала головой. -Ноу. Ю сэд. Ай люк... Ю вонд май плей? -Йес, Тима, ай лайф а, ай лайк плей, ай лайф в, май беби, май вумен-беби, май, - но Тима заткнула поток неправильно выговариваемых Алексом английских слов поцелуем, достала из плетенной сумки флейту и заиграла. Алекс прикрыл глаза, солнце старалось на совесть, даже здесь, в тени, где-то лениво ухал океан волнами об берег, а в памяти вставали давно ушедшие в никуда картины прошлого, дней давно минувших - солнце тоже, Крым, море, пиплы-френды, герла, тесная и жаркая палатка... -О! О! - заорала на весь пляж Тима и хлопнула Алекса флейтой по животу. Из палаток ни кто не выглянул - свобода, кто хочет орет, кто хочет, тот и тем занимается, чем хочет… -Ю ноу вонд май плей, ю вонд секс, ю секс маньяк!.. И помчалась навстречу солнцу, океану, ветру, мелькая пятками, ягодицами и лопатками худенькой спины, развевая черные хайра по ветру, согласно лучшим романтическим традициям, в духе киносериалов. А Алексу пришлось бежать следом, согласно правилам игры, с выставленным вперед, как бушприт у парусника, приком, посверкивая сквозь хайра начинающей лысиной и булькая пивом в слегка отвисающем брюхе, нет, еще не страшно, с такой чилийско-мексиканской диеты сильно не потолстеешь, просто неделю назад стукнуло сорок три, ровесники имеют хоть что-нибудь нажитое, ровесники-цивилы-квадраты по-местному, а у него даже геморроя нет, не говоря про «кар», окромя хайров и небольшого, да-да, небольшого брюха и нет ничего... Тима поняла, что Рашен Крези как всегда сачкует, поспешая своей неторопливой трусцой и сдалась, упав на песок. Победила женская хитрость с мужской такой хипповой ленивостью... Победила дружба. После бурных Тимкиных ласк, искупавшись в очередной раз, в очередной за этот день, Алекс натянул шорты и жилетку, уложил в сумку нужное, и встав в сандалии, отправился в город» -Алекс! Ду ю хев мани? - вослед спросил Джон, долговязый белобрысый тридцатилетний сын собственных американских родителей, не терявших надежды на возвращение блудного сына в лоно семьи, так как на дворе не шестидесятые бурные и мода на длинные волосы и такой образ жизни давно уж не моден и пролетел на бескрайних просторах Америки. -Ноу, Джон. Ноу проблем, май мани ин сити, ин таун! - махнул рукой Алекс на далеко за пальмами белеющею цивилизацию. -Плис, Алекс, ноу крими, ноу. О’кэй? -О'кэй, Джон, ай ноу гангстер, ай... Алекс не смог найти подходящее слово и быстрым шагом отправился на почту. Город был самый обычный, самый типичный такой провинциально-курортный город одноэтажной сранной Америки - чистенький, беленький, аккуратненький... Аж блевать хотелось или перевернуть урну с цветным мусором. Но бдительный коп, здоровенный розовый детина в белой униформе, как свинья с мультфильма, жующий нескончаемую жвачку-резинку и полирующий дубинку, очень внимательно отнесся к подозрительному персонажу, появившемуся на вверенном ему участке. Возможно этот крези - с длинными до плеч не чесанными волосами, с бородой и усами ни разу не видевшими ни ножниц, ни бритвы, одетый в потрепанные шорты, стоптанные сандалии и расшитую выцветшую жилетку, просто свихнувшийся миллионер, остановившийся в каком либо отеле, а может как раз и просто заблудившийся, с шестидесятых в наркомановских снах «тронутый»... -Хеллоу. Ты что ни будь ищешь в нашем городе, парень? Алекс понял - полису он не понравился. Криво улыбнувшись в бороду и собрав в кучу все свои познания в английском, он поинтересовался: -А что, демократия Америки кончается на подходе к вашему вонючему городку? -Если здесь кто-то и воняет, так это только ты... -А пятнадцать раз в день купаюсь в океане!.. Алекс спутал «фифтин» с «фифти» и получилось - пятьдесят. Коп удивленно присвистнул: -То-то от тебя несет рыбой и тиной. Какой-нибудь документ у тебя есть? Ну не считая справки от психиатра... Судя по произношению, ты позавчера спустился по трапа «Боинга» из какой-нибудь сранной Венгрии. Тщательно изучив потрепанное удостоверение личности Алекса и не найдя, к чему придраться, коп вернул его со словами: -Не рекомендую долго задерживаться в нашем городе. Мы не любим волосатых бродяг да еще без денег. У тебя ведь нет денег? Более утвердительно, чем вопросительно произнес розовый блюститель порядка. Засовывая удостоверение в задний карман шортов, Алекс заявил: -А это не твое дело. Ты коп, а не гангстер. Привет. И обойдя от такой дерзости застывшего как столб, полиса, Алекс отправился в поисках почты. А коп еще долго сверлил удаляющуюся поблескивающую лысину сквозь длинные волосы и задумчиво жевал свою резинку. Найти почту было не трудно. И даже узнать стоимость отправки посылки в Москву было так же легко. Шестьдесят семь долларов. Оставалась сущая безделица - найти требуемое. С интересом изучив содержимое своих карманов - обломок изумрудного цвета пластиковой расчески, жалкие остатки растерзанного «Винстона», какая-то совершенно незнакомая пуговица, впервые увиденная, обрывки каких-то билетов, квитанций, сломанная зажигалка, и придя к выводу, заранее известному - прайса нет, Алекс задумался. В туманной перспективе чистой улицы, обсаженной аккуратно подстриженными пальмами и какими-то кустами с фиолетовыми цветами размером в два кулака, зыбко колебалась в мареве солнечного света фигура копа. Какой-либо криминал отпадал, да и где в этой стране можно стырить шестьдесят семь долларов, у всех кредитные карты, только если банк ограбить, но для этого нужно хотя бы автомат иметь, опять напряги, вздохнул Алекс... Нет, криминал отпадает, ноу крими, ноу. Попрошайничество-аск под крутую телегу? Эх годы, годы, помню в молодости под «телегу» об нехватке денег на телеграмму любимой бабушке на день рожденье, сшибал он с доверчивого пипла цивильного за уан аур полный прайсник мани, сенкью, сенкью вери мач, девушка, ваша щедрость останется в моей памяти... Последний слова Алекс произнес непроизвольно вслух, чем вызвал неподдельный интерес проходящей мимо мэм лет так девяносто - язык незнакомый и что говорит - непонятно...Мэм была в роговых шортах, голубой майке с Микки Маусом промеж висящих сисек и конечно в голубом парике. Изобразив неприступность на фейсе, Алекс отвернулся. Нет, он не идиот, в этой сранной стране обратятся к таким мымрам. Сразу крик, мод сексуальное приставание, коп, суд, ноу мани - плис ин призинг, б-р-р.. Увольте!.. А помнится бывало, как лихо получалось в Крыму - не только прайс обламывался, но и секс-потребности удовлетворялись по первому требованию... Эх молодость, молодость, как молоды мы были, как искренне любили, когда мы были молоды, носили клеши, бороды... И сейчас есть в наличии борода, а больше и не хера. А так хочется засюрпризить пиплов в далекой Москве, вот бы ошизела хайрастая братия... Ни кто не двинулся в путь-дорогу, ни один лохматый фейс с тусовки, кого принты олдовые держат, мол помрут и тогда свобода, кого флет не пускает, куда мол без него, кого менталитет перепуганный, как же мол без языка, прайса и всего остального?... А как же раньше - то? В Крыму, в Прибалтике, в Средней Азии?.. Зато как клево он тусанулся - Амстердам, Париж, Израиль, Индия, теперь Калифорния...Расскажи кто ему в году так 75-76, когда винтили его на Джанге и обхайровывали с фейсованием в «конторе», что будет он аскать прайс на берегу Тихого океана... Надо аскать. Начнем с этого лысого, в белой тричке с дебильной надписью «Эктыв бойс»...Ну подойду, ну спрошу пару баксов, ну получу в ответ проповедь об вреде для общества лиц ведущих паразитический образ жизни... И останусь на бобах. Фак ю лысый! Может с этого студента? Внимательно выслушает яйцеголовый, склонив свою пропарфюрмененую башку набок, блестя 400 долларовыми очками и переминаясь от нетерпения кроссовками фирмы "Пума"... А выслушав, важно изречет - НОУ! Фак ю, яйцеголовый попугай! А может приколоться к толстяку, что напротив с упоением в кафе хавает пиццу? Мол так и так, неделю не хавал, биг хангри... Ну купит он мне пиццу, толстяки народ добрый, как бегемоты, ну схаваю я ее, запью халявной колой, а дальше? Фак ю пицца и толстяк, фак оф! Здесь нельзя ошибиться, нужно бить наверняка, коп не позволит в своем вонючем городке базар разводить, гнать по бездорожью, цирк ломать, тележить цивилов... Бить нужно в девятку или куда там бьют эти придурки в тире. Наметанный взгляд Алекса, отшлифованный двадцати пятилетней жизнью в хиповой шкуре, выхватил из толпы кандидатов явно потенциальную жертву аска. Посетитель уличного кафе, с огромным интересом изучающий какую-то газетищу. На столике дымилась давно забытая в пепельнице сигарета, полупустая чашка явно остывшего кофе была отставлена в сторону. Интеллигентное лицо, типичный волевой подбородок, не глуп, «телега» не пролезет, надо заинтересовать... Алекс подошел к столику и уселся на металлический стул. Сиденье было нагрето солнцем до умеренного. Интеллектуал с челюстью не отреагировал на появление соседа по столику, по прежнему с интересом изучая газетные новости. Алекс оглянулся, в его распоряжении было от силы две минуты, затем бой в бейсболке обратит на него внимание, попытка вымогания с него заказа и выдворение с позором из кафе...А вон там и полис маячит. -Хм. Извините, я могу обратится к вам с необычной просьбой? - начал Алекс охоту за вожделенным, изо всех сил напрягая память и стараясь четко выговаривать чужие слова. -Что? - из-за газеты появилось удивленное лицо. Алекс повторил: -Извините. Можно к вам обратится с необычной просьбой? -Я денег не дам! -А я и не прошу. Жертва с интересом уставилась на охотника: -Может быть сигарету? -Спасибо. У меня есть свои. -Тогда что за необычная просьба? Судя по произношению, вы эмигрант. -А что, в Америке уже нет места для эмигрантов? - Алекс заторопился, так как краем глаза увидел ленивое движение боя в бейсболке в сторону столика, занимаемого ими. -Понимаете, я хочу отправить посылку друзьям в Россию, в Москву... -А, все-таки деньги, - поскучнела жертва и потянулась к отложенной газете. -У тебя не хватает денег... -У меня нет ни цента. Ни одного, И я хочу попросить у вас денег ни на жратву, ни на алкоголь, ни на «траву», а просто заплатить за меня на почте. Я даже не коснусь ваших денег. Разве моя просьба обычная? Рядом со столиком появился бой, его тень упала на Алекса, жертва с интересом уставилась на охотника. -Что будете заказывать, сэр? -Принеси ему одно пиво за мой счет, - попросила жертва боя, тот секунду помедлил, давая тем самым, понять и Алексу, и интеллектуалу с челюстью, что такое не правильно в корне - каждый должен платить за себя... Или не пить пиво. -Слушаюсь, сэр, одно пиво, - произнес было бой с упреком, очень и очень плохо скрываемым, Алекс и интеллектуал одновременно вскинули головы на тон боя и заметив этот жест за другим, улыбнулись. Он мой, лениво подумал Алекс, лишь бы не сорвался. -А что ты хочешь отправить друзьям в Россию? -Сюрприз. -Я понимаю - сюрприз. Но я же могу знать, на что пойдут мои деньги? Бой с легким стуком поставил перед Алексом запотевшую жестянку с местной кислятиной, и отошел, всем своим видом провозглашая коммунистическое - кто не работает, тот и не пьет пиво. Алекс задумчиво повертел холодную и мокрую банку в руках и отодвинув ее в сторону, ответил: -Я же сказал - сюрприз. Если я вам рассказу, то это уже будет не сюрприз. А так... а так у вас будет тайна. И когда вы захотите, то вспомните об эмигранте из далекой России с внешностью из вашей молодости, не имеющий денег, но отправляющий сюрприз в далекую Россию друзьям. -Фани, - фыркнул интеллектуал и с интересом уставился на Алекса. -Тебе сколько лет? -Сорок три. -Мы ровесники... Когда я учился в школе, то одно лето проболтался на улицах Фриско... Курил траву, балдел с уличных музыкантов, ни чего не делал, мечтал об Индии... -Я там был. Ровесники помолчали, разглядывая друг друга - дранная выцветшая жилетка с остатками вышивки и белоснежная рубашка, потрепанные шорты и наглаженные брюки, стоптанные сандалии и мягкие дорогие мокасины, не чесанные хайра до плеч и борода с усами, морщинистое лицо, выглядывавшее оттуда и тщательно выбритый фейс с челюстью и шеей... Улыбнувшись Алексу и своим мыслям, незнакомец подмигнул: -О'кэй, пей пиво и пойдем на почту. А все-таки интересно, что ты там запихнул? И качнул головой на сумку, лежащую на коленях у Алекса. - Я же сказал - сюрприз. Николай Павлович не гнушался рядовой работы, хотя и был начальником 247 почтового отделения г.Москвы. Нет, он не сидел за окошком №1 и не принимал денежные переводы от всегда вздыхавших женщин с грустными глазами и всегда с южными адресами - Крым, Кавказ, муж пропился, прислал телеграмму, мол «Вышли на билет зпт подробности потом тчк Вася»...Так же он не выдавал под этим же номером окна и денежные переводы пенсионерам, провинциалам и студентам. Не сидел Николай Павлович и под №2 - «Прием телеграмм и заказных отправлений», не сидел и не принимал от смущенных девушек - «Беременна третий месяц зпт приезжай зпт люблю тчк твоя Таня» , а от слегка хмельных мужчин - «Выехать не могу зпт ребенок не мой зпт прощай тчк» без подписи. Николай Павлович не сидел даже под №3, табличка которого была укреплена-вывешена не над окном ввиду отсутствия оного, а на стене. Вместо окна наличествовал проем и прилавок, оббитый оцинкованным металлом и почтовые весы - кладите аккуратно, весы сломаются, Пушкин ремонтировать что ли будет. Не сидел он и там, и не принимал грубо и аккуратно сколоченные фанерные ящики, обшитые и не, с аккуратно надписанным адресом и неразборчивыми каракулями, осенью в сторону Сибири, Севера и Дальнего Востока фруктовые консервы и варенья, в другое время года во все стороны товары повышенного спроса, которыми до последнего славилась Москва. Нет, Николай Павлович горел совершенно в другом месте. На приемке. Раз в день в почтовое отделение №247 г.Москвы, так. же как и во все остальные отделения столицы, приезжала машина с Главпочтамта, украшенная белой полосой и привозила почту. Брезентовые мешки с письмами и открытками, бандероли, телеграммы и посылки... Вот тут-то и выкладывался полностью Николай Павлович, вкладывал всю свою силу, все свое умение и талант, нянча и лелея каждый ящик, каждую коробку, пристально вглядываясь в обратный адрес и наметанным взглядом сверяя номер в фактуре с номером на посылке - ага, оценена, с описью вложения, в сторону, а это что, тяжелая, Ташкент, урюк нам не нужен... Николай Павлович знал наизусть экономическую географию собственной страны - легкие и объемистые посылки из Прибалтики, ясно - трикотажные и шерстяные изделия, всегда добротно упакованные и увы, всегда оцененные... Небольшие, но увесистые фанерные ящички с Севера и Дальнего Востока - консервы рыбные и мясные, копчености и икра...Богатые и наивные северяне не оценивали свои послания и они терялись в дебрях почтового ведомства, зачастую даже не доходя и до Николая Павловича. Всем есть надо...Со Средней АЗИИ шли сушенные фрукты и сладости, и тоже зачастую без оценки, из глубинки российского Нечерноземья грибки соленые и маринованные, варенья, компоты, шали оренбургские и шерстяные варежки... И все тоже без оценки Бее это билось, ломалось, портилось, проливалось и терялось. И. за все почта, государство выплачивало согласно прейскуранту целых десять рублей ноль ноль копеек. Но сегодня был особенно удачный день! Такого дня Николай Павлович не помнил уже давненько, давненько, проклятая перестройка хоть и открыла границы для почтовых отправлений из кап.стран, но все посылки и бандероли шли с оценкой да еще в свободно конвертируемой вал юге, а внутри страны все государственные связи оказались прерванными и порушенными из-за парада суверенитетов, черт их побери!.. Но сегодня счастье улыбнулось Никола» Павловичу голубой, лощеного картона, коробкой небольшого объема, но приличного веса - кило сто. Начальник почтового отделения с волнением оглядел коробку и улыбнулся - коллеги на Главпочтамте по каким то непонятным причинам проглядели этот подарок судьбы. Один обратный адрес чего только стоит - Октэнсити, Калифорния, УСА, прочитал Николай Павлович латинские буквы на русский манер и оживленно потер внезапно вспотевшие пухлые ладони. Песня и только. Одних марок на шестьдесят семь долларов...Это ж сколько получается, черт возьми, это что же значит, по черному курсу доллар зелененький идет... за... за... а все проклятая перестройка, хорошо что еще он в партию не успел вступить, а так бы вылетел как пробка с такого теплого места, так что же получается, получается., как. говаривал, покойничек Райкин- старший - огромадные деньги получаются!.. Ну такие деньги за ерунду платить не будут, ай да коллеги с Центральной приемки, явно лопухнулись, из Америки и без оценки, явно не бывший советский гражданин, эмигрант-предатель, те все знают, как советская почта работает, что такое советская почта, под аэрофлотовским девизом - быстро, надежно, дешево. Ха-ха-ха-ха-ха-ха!.. В дверь постучали, Николай Павлович недовольно вскинул взгляд поверх очков. -А Мария Ивановна, что там у вас? -Подписать акт об утере бандероли нужно, Николай Павлович, - пропела старая мымра, с любопытством вытягивая морщинистую шею в сторону синей коробки. -Давайте сюда, я еще кое-что впишу. А что в бандероли? -Косточка розовенькая, Николай Павлович, вся такая воздушная, Лида себе взяла, а нам с Катей по флакончику духов. «Быть может» называется... - кокетливо потупила взор старая калоша, засидевшаяся в девках из-за «золотого» характера до своих 52. -Хорошо, хорошо, я дооформлю и подпишу. Девочки расписались? -Да, Николай Павлович, а что у вас? - переступила порог дозволенного и служебной субординации распираемая любопытством Марья Ивановна. -Все, вы свободны. Не забудьте поплотней закрыть дверь, Марья Ивановна... Тишина. Под потолком жужжит какая-то заблудившаяся муха, за окном летит летний снег, тополиный пух. Нежаркое московское солнце балует жителей и гостей столицы, города-героя своим теплом и светом. Хорошо. Николай Павлович шел домой по знакомым кривым переулкам и улицам, улыбаясь своему собственному хорошему настроению и кивая лысоватой головой редко встречающимся знакомым. Обшарпанная штукатурка облезлых домов сменялась зеркальностью новоявленных офисов, длинный ряд блестящих автомашин наводил на раздумья...Правую руку приятно оттягивала линяло-розовая сумка из ткани «плащевка», с остатками надписи "РАRIS", производство на заре чертовой перестройки кооперативщиков-воров как сейчас помню, жена прямо в лысину вцепилась - купи да купи, все сейчас такие носят, модно мол, ну и отдали семь рублей коту под хвост, тогда на те семь рублей можно было еще бутылку «белой» купить, а она, сумка сранная, после первой стирки и приняла свой нынешний паскудный вид... Ох и закатил он своей дуре скандал, небесам и соседям было тошно. Семь рублей коту под хвост, ну и дура, эх времена, времена, а сейчас моменты, даже кошка у кота просит алименты...Хорошо хоть он в партию не успел вступить, только полгода и походил в кандидатах, а потом такое началось!.. В голове до сих пор не укладывается... Николай Павлович совершенно без приключений дошел до родного дома, четырехэтажной коробки послевоенной постройки, не «хрущоба» какая-нибудь, поднялся на свой третий этаж и отпер четыре импортных замка - два финских, два немецких, растет преступность, ох растет, нет на них Андропова со Сталиным... Дверь захлопнулась, перестройка с преступностью остались за нею, жена с дочерью незрелой-перезрелой, все жениха найти не может, на даче клубнику собирают, тишина прохладно, чистый пол приятно ласкает глаз, за стеклом серванта чинно в ряд выстроились хрустальные вазы - призы за успехи в жизненном соревновании за благополучие, а что - много достиг, многих опередил... На стене болгарский ковер, сквозь полуоткрытую дверь из спальни выглядывает югославский гарнитур, все было родным, и знакомым. Тщательно вымыв руки с польским мылом, Николай Павлович приступил к священно действу. На темную полировку обеденного стола, предварительно подстелив лист старой, еще горбачевской поры, «Советской России», была уложена коробка синего лощеного картона, обклеенного прозрачным полиэтиленом и яркими марками. Лезвием «Спутник», не новым, старое тоже пригодится всегда, вот и пригодилось, аккуратно и неторопливо были разрезаны все обклеенные места... И вот долгожданная минута - крышка откинута, ага, неположенное вложение, в посылке письмо, узкий и длинный, весь измятый не заклеенный конверт, весь в каких-то пятнах. Николай Павлович брезгливо, двумя пальцами взял конверт и вытащил оттуда такой же измызганный измятый лист бумаги, исписанный русскими буквами. -Привет пипл, как вы там в Совке? Как тусуетесь, как герлы? Я лайфую и кайфую на бич Пацифик Оушен...- запинаясь на незнакомых словах прочитал Николай Павлович вслух и недоуменно хмыкнув, отложил измятый лист в сторону. Под письмом была тончайшая, белоснежная прокладка из какого-то эластичного пластика, закрывающая то самое, ради чего и был затеян весь сыр-бор - акт об утере, волнения, тщательное мытье рук...Приподняв лист, Николай Павлович удивленно уставился на увиденное. На первый взгляд мешок из вылинявшей джинсовой ткани, у дочери-балбески есть такая юбка, но при более при стальном рассмотрении ни какой не мешок, а просто штанина от истасканных джинсов, грубо откромсанная от остального и завязанная с двух сторон какими-то измочаленными бечевками... Вон и шов есть, когда-то оранжевым отстроченный, теперь полинявший и истершийся... Штанина была туго набита непонятно чем. Николай Павлович ткнул пальцем, тугое и твердое, чуть поддающееся... Найдя ножницы и вынув самодельный мешок, он разрезал бечевку с одной стороны, помедлив мгновение, так как выбирал с какой стороны поудобней вскрыть. На темную полировку стола высыпался обыкновенный желто-серый морской песок... Песок из Калифорнии.
Январь 1997 – январь 1998 г.г.
назад вперёд |
